И добавила с печальной гордостью: ее Вовчик служит в Москве, в кремлевском полку. А вот вернется из армии, все узнает и сразу ее убьет.
Боря стал читать ей стихи о Прекрасной Даме, спел из Окуджавы: девочка плачет, шарик улетел... Груня тоже расплакалась, а он, расстроганный, стал уговаривать: пусть приезжает к нему в Москву, в огромном городе никакой Вовчик ее не найдет...
А перед отлетом Боря подписал, пряча глаза, все бумаги, что ему подложили...
Смеялись до слез все, включая задержанных и дежурного, утром их отпустили, а драчуны, расходясь, скинулись на новую гитару, но Боря гордо отказался.
Продолжение не заставило себя ждать. После длительной переписки причем Боря писал только в рифму - Груня прилетела в Москву, и вскоре они расписались. В первую брачную ночь она - от полноты чувств - носила его на руках, тискала так, что глаза лезли на лоб, и слегка покусывала. Так продолжалось день, другой, неделю, вторую...Боря терпел, и вскоре она принялась его поколачивать - сначала шутейно, от избытка юных сил, потом все злее, уже от тоски, и постепенно вошла во вкус. Он же пудрил синяки и мозги всем сочувствующим насчет "памятников", подстерегавших его в подъездах и подземных переходах.
Что, кстати, тоже случалось.
Работу Груня искать не собиралась, спала до полудня, вечерами лузгала семечки. Боря все еще на что-то надеялся, мол, все перемелется или образуется, водил ее по вернисажам, премьерам и поэтическим вечерам, после чего она еще сильнее тосковала по лесным запахам и томительному нытью гнуса, а дралась особенно больно.
Кончилось все анекдотом. Вернувшись ночью из очередной командировки, Боря застал Груню спящей на мощном плече румяного молодца. Оказалось, это тот самый Вовчик, по зову сердца перелезший через кремлевскую стену в самоволку.
Познакомились, выпили, расчувствовавший Боря заговорил: мол, он все понимает и не станет помехой союзу двух сердец... Однако им послышалось, что он собирается ее выписывать. Они принялись его бить с таким старанием, помноженным на сибирское здоровье, что очухался он только в Склифе.
Родственники вывезли Борю в Израиль, где его выхаживали в лучших клиниках. Оставаться там он не захотел и вскоре вернулся в Москву обновленным: с короткими носом и волосами, без бороды и полностью излеченный от алкоголизма, рефлексий и прочих интеллигентских заморочек.
С ним была новая женой Белла, дочь банкира и адвокат по профессии, в очках, маленькая, сухонькая и носатенькая. Про нее говорили, будто она бывший разведчик МОССАДа. Беллочка, иначе он ее не называл, сразу взяла под свой контроль его образ жизни и деловую репутацию, а также подбор и расстановку его друзей и знакомых, чтоб отсечь порочащие связи.
Вскоре выяснилось: Боря вернулся в Россию, чтобы заняться книгоизданием.
Он взял кредит у отца Беллы, выкупил одно разорившееся издательство, где прежде печатали "секретарскую" литературу, а ему (таким, как он) с сочувственным вздохом отказывали: "Увы, к сожалению..."
Теперь Боря, без вздохов, сожалений и глядя прямо в глаза, возвращает рукописи тем, кто прежде ему отказывал.
Свои стихи в своем издательстве Боря не печатает из принципа. Зато публикует, себе в убыток, многих из бывших семинаристов "Пегаса".
В газетах и на сайтах появлялись "журналистские расследования", в которых сквозили прозрачные намеки, будто имеющий двойное гражданство гражданин Каменецкий отмывает деньги сионистской мафии.
Боря не спускал никому: подавал на эти газеты судебные иски, где требовал доказательств и компенсации за моральный ущерб. При этом не тратился на адвокатов: безотказно действовал один-единственный довод, подсказанный супругой: у нас таки есть право частной собственности или его нет? А если есть, то в своем издательстве я имею право не печатать любого, кого не захочет моя левая нога.
...В тот день Боря застал Колотова в ненадлежащем виде - на диване в окружении бутылок и окурков. Без лишних слов помог подняться, заставил побриться и принять душ, вымыл посуду, поговорил с тетей Лидой, чтоб та приготовила борщ и прибралась в комнате.
Боря передал ему ультиматум руководства стройуправления: чтоб завтра же вышел на работу, иначе уволят к чертовой матери и без выходного пособия. Колотов полез к нему обниматься: Борек, все суета, ерунда и томленье духа, кто нас выгонит, где наши начальники найдут двух других идиотов, чтобы мотались за них в командировки? А уволят, черт с ними, устроюсь слесарем в наш жэк.
Боря остался у него ночевать, а утром услышал из ванной, как протрезвевший Колотов объясняется с зеркалом: ну ты, спец по гонке за двумя зайцами, бегущими в разные стороны, уже двадцать лет псу под хвост, а тебе все мало?
Примерно через час, переминаясь с ноги на ногу "на ковре" у начальства и мысленно давая себе зарок закодироваться от графоманства, Колотов вдруг четко - до галлюцинаций - представил, как в это самое время в редакции одного толстого журнала вслух разбирают его последнюю повесть, с ухмылкой переглядываясь и зачитывая отдельные фразы под смех присутствующих.
Звездец, допился до белой горячки, тоскливо подумал он, но тут же вспомнил, как полгода назад приходил в эту редакцию и услышал из приоткрытой двери смех, затем женский голос: "А вот послушай еще..." И последовало неразборчивое цитирование прозаического текста, с ударением на отдельных словах, что вызывало очередные приступы веселья. Колотов замер на месте, долго не решался, потом постучал.
Там стихло, из двери выглянула женщина в модных заграничных очках. Она смерила его взглядом и сказала, хотя он не успел спросить: "Проза дальше по коридору". И прикрыла дверь.
Колотов потом долго терзался: как она узнала, куда он шел? И там смеялись над его повестью или чьей-то еще?..
Получив очередной "пистон" от начальства и едва дождавшись конца работы, он прибежал домой, схватил второй экземпляр, отключил телефон и стал лихорадочно перечитывать.
Его бросило в пот, когда, будто со стороны и чужим глазом, он увидел торопливость, непрожеванность и скомканность собственного текста.
Это была повесть "Рекламация" - о безысходной серости и скуке строительной конторы, где с девяти до шести он составлял никому не нужные инструкции и перекладывал "входящие" гласы вопиющих смежников и потребителей направо, а "исходящие" в их адрес отписки - налево, мечтая вырваться в пьяную вольницу командировок, где можно придти в себя, одновременно теряя человеческий облик.
До сего дня он без конца ее переписывал и переделывал, а сегодня его мозг, скукоженный от сознания собственной никчемности, вдруг отмяк и выдал интонацию - неслышный, призрачный звук - будто затихает, продолжая вибрировать, струна.
Он осторожно походил вокруг стола, поглядывая на рукопись, боясь расплескать то, что в нем созревало, выстраивалось, и начал писать повесть заново...
Из-за стола он встал только к утру. Боялся опоздать на работу - как раз сегодня начальство распределяло кварталку.
"Рекламацию" опубликовали через полгода в толстом журнале. Первым его поздравил Голощекин, разбудив звонком в дверь: "Ну как, проснулся знаменитым?" И - пол-литра "андроповки" на стол. "Сам не пойму", - деланно зевнул Колотов, припоминая, есть ли у него чистые стаканы.
Вторым поздравил Боря, позвонив из командировки. А еще через месяц ему позвонили из бухгалтерии журнала - пригласили в редакцию за первым в жизни гонораром.
Там Колотова встретила его редакторша и, прижав палец к губам, поманила в свой кабинет. Где заперла дверь и показала ему коллективное письмо от сотрудников родного стройтреста. При этом она дала понять: об этом ни-ни, в его же интересах ...
Некоторые избранные места он перечитал несколько раз. Кое-что запомнил дословно.
"Мы, нижеподписавшиеся, хорошо знаем товарища Колотова А.Е. как постоянно потребляющего спиртные напитки и регулярно опаздывающего на работу. В общественной жизни он характеризуется как беспартийный, возомнивший о себе и оторвавшийся от коллектива, а также уклоняющийся под надуманными предлогами от субботников и других общественных мероприятий и нагрузок. В своей так называемой "повести", непонятно почему опубликованной в Вашем уважаемом журнале, он с особым цинизмом оболгал наш трудовой коллектив и его руководство. И нам хотелось бы знать, как так получилось, что столь уважаемый журнал открыл этому человеку дорогу в нашу литературу? Или у Вас теперь печатают по знакомству?"
Еще там было сказано, что так на их месте поступил бы каждый советский человек, движимый искренней заботой об очищении советской литературы от случайных людей, и потому они не считают нужным писать анонимки и не скрывают свои подлинные фамилии.
Подписались те самые, с кем он недавно обмывал в долг свой еще не полученный первый гонорар. За городом на пляже пили теплую водку с пивом и еще посылали гонца, когда показалось мало.
