Впрочем, ничего серьезного от того вечераРээт не ждала, просто показалось забавным и даже полезно-воспитательным (Велло, пожалуй, только похвалил бы) расколоть киношниканаЫCamusы, надорогие закуски, натакси, апосле, невинно попрощавшись у подъезда, улизнуть домой, как оно и случилось, -- не рассчиталаонатолько, что киношник будет говорить много слов, что словаэти чем дальше, тем ярче будут вспоминаться и, наконец, их медленный яд так разъест волю Рээт, что придется разыскать и набрать телефон русского. (Рээт однажды самапризналась Долгомостьеву, как подействовали нанее его монологи.)
До того, как онапоняла, что, словно восьмиклассница, влюбленав Долгомостьева, онане только называлаего про себя русским (Долгомостьев все обыгрывал, все обсасывал случайную удачную находку), но и считалатаковым, и уж потом, когдапонадобилось оправдывать непозволительную связь перед собою, матерью и памятью отца, -- уж потом решила, что он, пожалуй, еврей и, стало быть, никакого особого преступления Рээт не совершает. Бывают такие рыжие евреи, такой тип. Хотя, конечно, если разбираться, еврей, может, еще и похуже, чем русский -- в смысле доли их суммарного участия в катастрофе эстонского народа. Но сегодня евреи тоже гонимы, тоже угнетаемые -- и в этом какая-то родственность судеб, повод для солидарности. Однако, непосредственное национальное чувство, которое, Рээт полагала(полагал Долгомостьев), должно же у нее быть, само по себе не бунтовало против Долгомостьеваи до подтасовки, как и против многих других русских, если они лично не делали ей ничего дурного, не доставляли реальных, сиюминутных неудобств, пусть мелких. Зато, когдаавтобус набивался битком -- аехать Рээт от Рокка-аль-маре до дому было полчаса -- и где-нибудь напередней площадке звучаларезкая русская речь, тут виновники всех насвете бед и неприятностей становились очевидны.
Тем, что русский пригласил Рээт именно в ЫKдnnu Kukkы, он -- эдакий ДолгомООстьев -- навернякахотел продемонстрировать и глубокие свои симпатии к эстонскому народу (редкий русский, с какими доводилось ей беседовать, то есть, не таллинец, аиз приезжих, из командированных или туристов, не хотел продемонстрировать эти симпатии, так что даже странным казалось: почему Эстония до сих пор не свободна, и понимание таллинской топографии, и, главное, мужество: в ЫKдnnu Kukkы, даеще в компании эстонки, его вполне могли по пьянке побить. Рээт долгомостьевские демонстрации, естественно, раздражали, как, впрочем, раздражало бы и их отсутствие. Раздражали ее и разговоры русского, потому что казались неискренними: ну как взрослый мужчина, видевший ее едватри разапо десять минут, мог успеть проникнуться восхищением, любовью и чем-то там еще, о чем, не переставая, трещал Долгомостьев?! Заречами его легко угадывалось банальное желание эротического приключения в колонии с аборигенкою, но, с другой стороны, может, и во всю жизнь, в сумме, не слышалаРээт от сдержанных и суровых (ленивых?) эстонских мужчин столько хороших слов, сколько в один тот вечер, и звук их, чуть ли не отдельно от смысла, чуть ли не без переводаобходящийся и уж во всяком случае помимо ее воли обволакивал, завораживал, и головаплылане от одного ЫCamusы.
И все же в том, что Рээт спустя неделю позвонилаДолгомостьеву и пригласилак себе наужин, виноваты были не эти слова(не одни, скажем точнее, эти слова, сказал про себя Долгомостьев с обостренным стремлением к объективности) и не чувство неловкости перед русским, что, мол, после столь разорительного походаонадаже поцеловать напрощанье себя не позволила, аопять Велло: ужин был приготовлен для Велло, но тот проинформировал, что занят, и тогдаРээт позвалаДолгомостьева.
Он принес огромный букет роз баккара, вел себя хорошо, ел аккуратно, нож держал в правой руке и клал его натарелку, с вилкою не скрещивая, и Рээт даже пожалела, что демонстративно подсунулаему столовые приборы с орлами и свастиками насеребряных ручках -- единственное оставшееся от отцанаследство. Впрочем, Долгомостьев сделал вид, что обидного намекане понял. И сновапроизносил слова.
Русские вообще люди некультурные, азиаты, но если уж перенимают западные манеры, то западных людей, расчетливых и педантичных, сразу и превосходят. Велло, например, тоже дарил цветы, -- он, как и подобает эстонцу, был внимательным и воспитанным мужчиною, -- но их никогдане хватало, чтобы заполнить все вазочки, и часто приходилось прикупать самой. А в такие минуты всегдачувствуешь себя немного жалкой. Особенно в тридцать пять.
После двух первых встречи пошли почти ежедневные и всякий раз затягивались заполночь, и теперь уже Рээт самазвонилаВелло и информировала, что сегодня не может никак. Онарассчитывалаполучить от звонков этих мстительное удовольствие, однако Велло, вопреки ожиданию, до причин не допытывался (аРээт однажды готовабылаляпнуть ему и действительную причину) и чуть ли не радовался ее занятости, во всяком случае, такое складывалось впечатление. ТогдаРээт с некоторым даже отчаянием бросалась к Долгомостьеву, но так было только первое время, потому что чем дальше, тем сильнее завладевали холодной ее натурою долгомостьевские иноземные речи, и трудно уже казалось обходиться без них. Онадаже эстонскому взялась его обучать, и уроки доставляли ей удовольствие, потому что интерес Долгомостьевак ней представлялся ей явлением, выходящим засексуальные рамки: интересом русского к ее крохотной стране. И Рээт бросилаосторожность -- Таллин город маленький, и, конечно, Велло могли донести обо всем, больше того: не могли не донести! -- и сталапоявляться с Долгомостьевым где угодно: в совершенно эстонских кофиках, о которых туристы и не догадывались, разве что финны; навыставке роз в Пирита; в доминиканском монастыре наспектаклях ЫМолодежного театраы; дапросто гуляли по Тоомпеа. Рээт даже двухнедельную свою поездку в Польшу, поездку, которой ждалатри годаи о которой так мечтала, -- даже поездку свою чуть было не отменилаю
Не отменилаоднако, и вот, едвапоезд отошел от Таллинаи в ушах умолкли, заглушенные вагонным перестуком, сладкие речи, сумелавзглянуть насвое положение как бы со стороны и трезво увидела, что ничего у нее с Долгомостьевым общего нету и быть не может; что живет он своею русской, московской жизнью, в которую Рээт влиться не сумеет -- поздно! -- даи не захочет никогда; что, наконец, с женою Долгомостьев из-заРээт не разведется, только болтает, апо отношению к Велло онавообще настоящая свинья. Ну, мало ли какие могли быть у него неотложные дела?! -- нато он и мужчина. А впечатления от Польши летавосьмидесятого, Польши бурлящей, бастующей, совсем не похожей нату, какою представлялась в прошлые приезды, только подлили маслав огонь, и Долгомостьев вообразился едвали не с автоматом в руках.
Задваже дня до отъездаиз Варшавы домой Рээт показалось, что онабеременна. (Этот резкий, неожиданный поворот едване вышиб Долгомостьеваиз достаточно уже, несмотря насюжет, удобного седла: Рээт ведь неоднократно признавалась в своем бесплодии; кроме того, если онаи впрямь беременная, не ей бежать от Долгомостьева -- скорее, ему от нее. Однако, поворот этот сам пришел в голову и, стало быть, существовал объективно, и ничего не оставалось, как принять его, после чего попытаться выкрутиться из создавшегося странного положения.) Она, сколько зналасебя и сколько ее знали врачи, быланечувственнаи бесплодна. (Долгомостьев топтался наместе, осматриваясь в поисках выхода). Ее бывший муж (вот, пришлось приплести и мужа!), по этому, собственно, поводу и разведшийся с нею, говорил: ты холодна, как твои светлые глаза. Сколько б я ни бился с тобою, ты никогданичего не почувствуешь. Любить тебя -- все равно что любить труп. А трупы беременеть не способны. Велло же однажды сказал: ты -- эстонская мадонна. У тебя глазацветанашего неба. Придет час -- и ты раскроешься и примешь в себя семя. И вот, внутри нее зреет маленький Долгомостьев. Эстонская мадоннаприняларусское семя. То есть, с окончательной определенностью сказать этого поканельзя, но скорее всего -- приняла.
С Велло Рээт встречалась почти уже пять лет, но с предложением, накоторое Рээт, конечно, ответилабы согласием, как-то слишком не торопился. Не пришел час, невесело шутилаона, сознавая себя скорее неполноценной, чем избранной. Теперь судьбаее моглаповернуться; нет, онане собиралась насвоей беременности Велло ловить, такое ей никогдане пришло бы в голову, и если б Рээт услышалав его голосе оттенок неудовольствия, тут же разговор бы и снялаи потом уж решалабы, нааборт ли идти, наположение ли матери-одиночки или, что, впрочем, почти и невероятно, признаваться Долгомостьеву, -- просто ей казалось, что Велло сам будет очень рад и если даже о чем и догадается, все равно все устроится ко взаимному счастию. Но для взаимного счастия надо было вытравить из души Долгомостьева, и сейчас, когдапоезд въезжал уже в Москвую (сам ли, вынесло ли его, авыкрутился Долгомостьев, и порабыло срочно, покане возникли новые сюрпризы, возвращать воображение в переполненный громкими звуками марша, не в такт ему раскачивающийся настыках утренний вагон.) юРээт не знала, как удастся ей это последнее.
