— Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…
— Нѣтъ, ты припомни!..
— Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вѣдь, не то, что вашъ брать, утонченный человѣкъ…
— Да, вѣдь, не чурбанъ же ты, однако, и не звѣрь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вѣдь всколыхнуло же въ тебѣ что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдѣлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…
Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.
— Разумѣется, былъ…
— Ну?
— Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…
— Мнѣ интересно, — капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. — Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…
— Для твоего философскаго труда? — съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.
Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:
— Да, для будущаго моего философскаго труда…
Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.
— Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…
— Только и всего? — разочарованно повторилъ Модестъ. — И это твое первое мужское волненіе?
— Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я тебѣ говорю, Модестъ, — жалостно извинился онъ, — простой я человѣкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!
— Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ тебѣ не бывать, — пренебрежительно процѣдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. — И вѣчно то y васъ — напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы всѣ!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!
Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на мѣдный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:
— Во мнѣ первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… «Сказка о жабѣ и розѣ«… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..
— Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ — и половая мысль… рѣшительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательнѣйшая сказка, можно сказать… Но — хоть убей… что же есть тамъ такого?
— Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…
Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:
— «И вдругъ, среди звонкаго и нѣжнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрипѣніе:
— Я сказала, что слопаю, и слопаю!.» …Брр! — онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насмѣшкою:
— Твои симпатіи, конечно, всѣ на сторонѣ этой пышноцвѣтной красавицы, погибающей дѣвственной розы?
— Конечно, да, Модестъ, — изумился Иванъ. — Полагаю… какъ всѣ… Иначе быть не можетъ…
— Ну, да… еще бы… «какъ всѣ!» «иначе быть не можетъ!» — презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ стѣнѣ — лицомъ.
— Не жабѣ же сочувствовать, Модестъ!..
Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:
— Жабѣ, сочувствовать нельзя… н-нѣтъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ человѣческой душѣ что-то такое, что… ну, словомъ, почему — въ концѣ концовъ какъ оно ни интересно — a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда сѣрая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое цѣломудренный цвѣтокъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, — это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь тебѣ лысиною твоею, — чрезвычайно развлекательно и любопытно…
Странно смѣясь, повернулся онъ къ Ивану, поднялся на локтѣ, a въ глазахъ его мерцали нехорошіе огни, и на скулахъ загорѣлся румянецъ.
— Ты пойми, — сквозь неестественный сухой смѣхъ говорилъ онъ, — вѣдь я не то, чтобы… вѣдь и мнѣ жаль розы… И тогда вотъ, какъ я тебѣ сказалъ, жаль было, и теперь жаль… И лепестки подъ слезинками росы цѣню, и ароматъ, который даже жабу одурманилъ… все… Но только мнѣ всегда ужасно было — и сейчасъ вотъ досадно — на эту противную дѣвчонку, которая такъ преждевременно отшвырнула жабу отъ розы концомъ башмака…
— Если-бы она не отшвырнула, жаба слопала бы розу, — глубокомысленно замѣтилъ Иванъ.
Модестъ возразилъ съ тѣмъ же двусмысленнымъ, больнымъ смѣхомъ:
— Ну, ужъ и слопала бы… Авось, не всю… Можетъ быть, такъ только… на пробу… лепестокъ бы, другой укусила?..
Изъ корридора послышались голоса. Вошли Симеонъ и Вендль. Симеонъ, оживленный хорошими дѣловыми новостями, былъ въ духѣ, — вошелъ сильный, широкоплечій, стройный, съ гордо поднятой головой. Вендль ковылялъ за нимъ потихоньку, — странная, сказочная фигура добраго черта, наряднаго и изысканнаго, въ грустномъ, но притягивающемъ уродствѣ своемъ. При видѣ братьевъ, выраженіе лица Симеонова изъ побѣднаго смѣнилось въ саркастическое, однако еще не злое. Ужъ очень онъ былъ въ духѣ.
— Лежишь? — сатирически обратился онъ къ Модесту, оскаливая въ черной рамѣ усовъ и бороды зубные серпы свои. Тотъ взглянулъ въ пространство вверхъ и равнодушно отвѣтилъ:
— Лежу.
— Сидишь? — повернулся Симеонъ къ Ивану. Тотъ поежился и промямлилъ:
— Сижу.
Симеонъ тихо засмѣялся.
— Полюбуйся, Вендль: хороши душки? Этакъ вотъ они y меня съ утра до вечера. Одинъ, по диванамъ валяясь, нажилъ пролежни на бокахъ. Другой, ему внимая, какъ оракулу, по стулу въ сутки насквозь просиживаетъ. Если-бы не курили, такъ и за людей почесть нельзя. Хоть бы вы въ пикетъ, что-ли, играли или бильбоке завели.
— Купи, будемъ играть, — угрюмо возразилъ Иванъ.
— Коттаббосъ лучше. Купи греческій коттаббосъ! — холодно посовѣтовалъ Модестъ.
— Хотите сигаръ, ребята? — поспѣшилъ ласково вмѣшаться Вендль, видя, что правую щеку Симеона передернуло, и, значить, онъ, того и гляди, сейчасъ разразится филиппикой.
— Давай, — оживился Модестъ. — Я тебя люблю, Вендль. Ты дешевле полтинника не куришь.
— Подымай выше. По рублю штучка. Вчера сотню кліентъ подарилъ.
— Не давай, — сказалъ Симеонъ.
— Отчего? Мнѣ не жаль.
Симеонъ язвительно оскалился.
— Да вѣдь нищимъ на улицѣ ты по рублю не подаешь?
— Подавалъ бы, — добродушно извинился Вендль, — да рубли не самъ фабрикую, a казенныхъ не напасешься.
— Такъ и не дари лежебокамъ рублевыхъ сигаръ.
— Сравнилъ! — засмѣялся сконфуженный Вендль.
Но Симеонъ не смѣялся, a смотрѣлъ на братьевъ съ угрюмымъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ и говорилъ:
— Право обращать рубль серебра въ дымъ надо заслужить.
— Не пугай, — старался отшутиться Вендль, — курить хорошія сигары люблю, a — заслужилъ-ли — врядъ-ли, не чувствую.
— Сколько ты зарабатываешь въ годъ? — спросилъ Симеонъ.
— Тысячъ двадцать пять, тридцать.
— Кури, — сказалъ Симеонъ съ видомъ спокойнаго превосходства, точно и въ самомъ дѣлѣ отъ него зависало, позволить или не позволить.
Вендль послалъ ему воздушный поцѣлуй съ комическимъ поклономъ:
— Merci!
Но Симеонъ, жесткій и насмѣшливый, ораторствовалъ:
— Твой трудъ превратился въ капиталъ. Твое дѣло, какъ ты используешь ренту.
Модестъ захохоталъ на кушеткѣ своей, подбрасывая одѣяло ногами.
— Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.
Симеонъ не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія.
— Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ «Зарю» или «Дюшесъ».
— Воздухъ отравятъ, — самому же будетъ скверно дышать, — съ улыбкою заступился Вендль.
A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ дѣловымъ и строгимъ голосомъ:
— Иванъ! Тахта въ угловой свободна?
Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ вызвалъ, и весело вскрикнулъ, какъ морякъ на кораблѣ:
— Есть, капитанъ!
— Въ такомъ случаѣ… — Модестъ лѣниво перебросилъ черезъ плечо красивое одѣяло свое и свистнулъ:
— Айда! Перекочуемъ!
Вендль расхохотался.
— Проняло?
Модестъ лѣниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое одѣяло свое, отвѣчалъ:
