Оставшись одинъ, Симеонъ долго сидѣлъ y письменнаго стола своего, гнѣвный и безмолвный, съ лицомъ мрачнымъ и тревожнымъ. Потомъ нажалъ пуговку электрическаго звонка и держалъ на ней палецъ, покуда не явилась Марѳутка.
— Епистимія здѣсь? — спросилъ онъ.
— На кухнѣ — барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замываетъ.
— Отходитъ пятно?
— Уже отошло…
— Скажи ей: если кончила, — нужна мнѣ, пусть придетъ сюда.
Тѣмъ временемъ, въ угловой комнатѣ, куда бѣжали средніе братья отъ Симеоновой воркотни, было тихо. Модестъ, лежа на тахтѣ, опершись подбородкомъ на ладони, читалъ «Maison Philibert» Жана Лорена. Иванъ раскладывалъ на карточномъ столикѣ какой-то сложный пасьянсъ: онъ зналъ ихъ множество, былъ мастеръ этого дѣла и гордился тѣмъ, что самъ изобрѣлъ къ нѣкоторымъ какіе-то сложные варіанты. Когда въ угловую вошелъ, быстрою, твердою, легкою походкою стройнаго оленя, самый младшій изъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ — Викторъ, Иванъ съ дружескою улыбкою закивалъ ему изъ-за пасьянса своего. Онъ уважалъ этого строгаго, не улыбающагося юношу, въ черной рабочей блузѣ, точно рясѣ аскетической, и немножко побаивался, такъ какъ чувствовалъ, что, обратно, Викторъ то нисколько его не уважаетъ, a ужъ къ любимцу его, Модесту — пожалуй, питаетъ чувство и поострѣе неуваженія.
Сегодня они еще не видались.
— Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? — спросилъ Викторъ, проходя мимо со спѣшнымъ и озабоченнымъ видомъ.
— A здороваться — упразднено? — насмѣшливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.
— Здравствуйте и прощайте. Ѣду.
Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что смѣшалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и запѣлъ, нарочно гнуся въ носъ:
Мальбругъ въ походъ поѣхалъ.
Ахъ, будетъ-ли назадъ?
— Надолго исчезаешь?
— По возвращеніи увидимся, — холодно отвѣтилъ Викторъ.
— Весьма удовлетворительно. Далеко ѣдешь?
— Брату Матвѣю адресъ мой будетъ извѣстенъ.
— Въ высшей степени опредѣленно. Merci.
— Не за что.
— Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?
Викторъ поглядѣлъ на него.
— Нѣтъ, не это, — сказалъ онъ, послѣ минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:
— Мальбругъ въ походъ поѣхалъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?
— Буду, сокровище, буду, — невольно усмѣхнулся Викторъ.
Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лицѣ суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гдѣ шутка разграничена съ серьезомъ.
— Люблю я внезапные отъѣзды твои. Пріятно видѣть человѣка, y котораго на лицѣ написано сознаніе, что, перемѣщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.
Викторъ пожалъ плечами.
— Если дѣло ждетъ въ Москвѣ или Петербургѣ, полагаю, что напрасно сидѣть въ Одессѣ или Кіевъ.
— Ерунда! — сказалъ Модестъ.
— Что ерунда? — удивился Викторъ.
— Москва, Кіевъ, Одесса. Всѣ города равны, какъ царство великаго звѣря.
— И всѣ — ерунда? — усмѣхнулся Викторъ.
A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто пѣлъ:
— Города — бредъ. Ихъ нѣтъ. Вы только воображаете ихъ себѣ, но ихъ нѣтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.
— То-то ты изъ этой правды не выходишь… — холодно замѣтилъ Викторъ.
— Господа! — съ тоскою вмѣшался Иванъ. — Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?
Но Модестъ надменно остановилъ его:
— Милѣйшій Жанъ Вальжанъ, не залѣзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвѣя… Пора бы тебѣ знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…
И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:
— Да, я люблю навью тропу между свѣжими могилами. Кресты навѣваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невѣстъ, чтобы любить ихъ.
— Завидуешь? — коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнѣніемъ, что онъ бьетъ Эмилію Ѳедоровну Вельсъ.
— Я не рожденъ для дерзновеній дѣйствія, — сухо уклонился онъ, — но всѣ они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.
— Ломайся, братъ, ломайся, — съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. — Ничѣмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.
— Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, — сказалъ Иванъ, сидѣвшій, какъ на иголкахъ, — то онъ сейчасъ навѣрное y себя въ кабинетѣ. Къ нему, всего нѣсколько минутъ тому назадъ, прошла любезновѣрная Епистимія…
— Придется, значитъ, разстроить ихъ tкte à tкte и ее отъ Симеона выжить.
— Ахъ, пожалуйста! — громко подхватилъ Модестъ, вслѣдъ уходящему Виктору. — Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мнѣ сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.
— Можешь самъ позвать, если она тебѣ нужна, — сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.
— Не сомнѣвался въ твоей любезности, — заочно поклонился Модестъ. — Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себѣ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мірѣ не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не умѣетъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвѣтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! — расхохотался онъ. — Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнотѣ, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.
-
Уславъ Марфутку за Епистиміей, Симеонъ остался y стола и писалъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ своимъ разныя незначущія, отвѣтныя письма, пока въ дверь не постучались и — на окрикъ его:
— Можно! — вошла въ кабинетъ высокая, худощавая, немолодая женщина — какъ монашенка, въ темныхъ цвѣтахъ платья, теплаго сѣраго платка, покрывавшаго плечи, и косынки на гладко-причесанной русоволосой головѣ. Женщина эта производила странное впечатлѣніе: точно въ комнату вдвинулся высокій, узкій шкафъ или живой футляръ отъ длинныхъ стѣнныхъ часовъ. Все въ ней было какъ-то сжато, узко, стѣснено, точно она нѣсколько лѣтъ пролежала, въ видѣ закладки, въ толстой тяжелой книгѣ. A то серебряныя монеты, на рельсы положенныя, расплющиваются поѣздомъ въ такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.
— Спрашивали? — произнесла она тихимъ голосомъ, держа опущенными богатыя темныя рѣсницы, единственную красоту своего пожилого, увядшаго, блѣднаго, съ лезвіеподобнымъ носомъ, лица. Эта монашенская манера, держать глаза свои скрытыми подъ рѣсницами и опущенными долу, придавала испитымъ, тощимъ чертамъ женщины характеръ какой-то лживой иконописности.
— Да, — хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеонъ. — Очень радъ, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимія, чтобы намъ не помѣшали. И садись. Поближе. Вотъ сюда.
Епистимія весьма свободно заняла мѣсто въ томъ самомъ креслѣ, въ которомъ только что передъ тѣмъ тонулъ горбатый Вендль, и ждала, сидя, подъ темносѣрымъ платкомъ своимъ, прямо, тонко, точно ее перпендикулярнымъ стальнымъ шестомъ водрузили на плоскости кресла для опытовъ какихъ-нибудь, и — чтобы не отсырѣлъ аппаратъ — окутали его матеріей. Симеонъ кончилъ письмо и вложилъ его въ конвертъ… Епистимія видѣла, что онъ волнуется и не случайно, a нарочно избѣгаетъ смотрѣть на нее. Легкая улыбка скользнула по ея синеватымъ, отжившимъ, въ ниточку сжатымъ, губамъ.
— Да… такъ вотъ видишь ли, — заговорилъ Симеонъ, все такъ же не глядя въ ея сторону, — видишь ли…
— Покуда, ничего не вижу, — возразила женщина.
Тогда Симеонъ разсердился, побурѣлъ лицомъ и отрубилъ съ грубымъ вызовомъ:
— По городу въ трубы трубятъ, будто мы съ тобою украли завѣщаніе, которое дядя оставилъ въ пользу Васьки Мерезова.
Въ иконописномъ лицѣ не дрогнула ни одна жилка. Епистимія чуть поправила блѣдною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темносѣрый платокъ на острыхъ плечахъ своихъ и спросила:
— Такъ что же?
— Я не кралъ, — проворчалъ Симеонъ, продолжая избѣгать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.
Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.
