— Пусть грязно, пусть грязно… Не трогать, не нужно! Чем больше грязи, тем лучше, так и подобает… Свинство так свинство! — кричал он охрипшим голосом, размахивая руками и блуждая бессмысленным взором по сторонам.
Он выкрикивал грязные ругательства, горланил песни, рыдал, кулаком бил себя в грудь и плакал пьяными слезами; в промежутках пил, закусывая одним черным хлебом с солью. Он гнал всех и выносил только Марыча, который ему прислуживал.
Ранним утром, когда было еще почти темно, во двор въехала повозка, запряженная тройкою лошадей. Из нее вышла жена Псалтырина и сын Митя. Их встретил Голубев с грустным лицом и помог барыне выйти из экипажа. У ней было измятое и заплаканное лицо,
— Ну, что? — спросила она.
— Не извольте беспокоиться.
— Спит?
— Не могу знать. Едва ли-с.
— Ах, я позабыла вас поблагодарить!.. Благодарю вас, благодарю вас.
Барыня протянула руку Голубеву, который сконфузился и пробормотал:
— Помилуйте-с… счел долгом уведомить…
— Я вам так благодарна, так благодарна. Митя, иди осторожнее: он, может быть, спит.
— Едва ли-с, — повторил Голубев.
Барыня, Митя и Голубев осторожно вошли в прихожую.
— Кто там? — послышался хриплый голос Псалтырина.
Спавший у дверей на тюфячке Марыч проснулся и смотрел на них дикими, недоумевающими глазами. Барыня быстро прошла мимо него и вошла в комнату. Митя разделся в прихожей при помощи Голубева и вошел твердым, решительным шагом. Голубев не посмел войти и остался в прихожей.
Псалтырин лежал на диване. Увидев жену, он приподнял голову.
— Ага! — сказал он, с усилием поднимаясь. — Донна Анна!.. Откуда ты, о донна Анна?.. Донесли! Доложили!.. Ага! И Митька здесь. Ну, полюбуйся, полюбуйся на родителя.
— Здравствуй, Саша! — сказала барыня, скоро и весело подходя к нему, и хотела его поцеловать. — Мы совсем тебя потеряли и так соскучились, что, не предупредив, решились приехать. Притом ты ничего не писал, мы так беспокоились.
Псалтырин грубо отстранил ее рукой.
— Незачем! — вскричал он и дрожащею рукой налил из графина водки, расплескав ее по столу. — Незачем! — повторил он, выпивая рюмку и делая странные гримасы. Водка текла у него с бороды на открытую волосатую грудь.
— Ты бы оделся, Саша, ты такой непрезентабельный.
— Незачем! — с пьяным упорством твердил Псалтырин. — Вот запил… видишь? Ну, смотри, любуйся, какие на мне узоры написаны!.. Грязен, как свинья! Ну и что же?.. Так и надо, так и надо.
— Мы хотели тебе сделать сюрприз, — приехали, не предупредив, — говорила между тем жена с беззаботным видом, но едва сдерживая слезы.
Псалтырин захохотал.
— Сюрприз? Покорно благодарю.
— Мы хотели тебя звать домой, ведь Митя на днях уезжает.
— С богом!
— Мама, разденься, — сказал Митя.
— Ах, да, да… Хорошо, хорошо.
Барыня суетливо стала снимать с себя шаль, шубу и калоши.
— А ты зачем здесь, щенок? — обратился Псалтырин к сыну, который упорно, строго и презрительно-холодно смотрел на отца. Митя пожал плечами и ничего не ответил.
— Не одобряете-с? — продолжал отец. — Вижу, вижу, Митенька Козелков… Знаю, что вы неумолимо строги, господин Козелков, будущий помпадур… Ну, что делать? Что делать? Не взыщите!
— Дайте нам чаю, маме необходимо согреться, — распорядился Митя, обращаясь к Ироду. На слова отца он не обратил никакого внимания.
Вскоре подали самовар, сливки, масло и белый хлеб. Митя молча, с видимым аппетитом, принялся за чай. Барыня, не переставая говорить, растерянно хлопотала около самовара. Руки у ней дрожали и голос прерывался от подступавших слез, хотя говорила она все о веселых и безобидных вещах: о городских новостях, о каком-то Петре Степаныче, который у них был с визитом, о театре, о забавных приключениях в дороге. Псалтырин, казалось, впал в состояние отупения и не слушал. Когда руки его машинально протягивались к графину, у жены вырывалось подавленное восклицание, и она как-то вся опускалась, но, быстро овладев собой, опять начинала весело и беззаботно болтать.
Напившись чаю, Митя заявил, что пора ехать домой.
— Дни короткие, дорога плохая, — сказал он, — и так к вечеру едва поспеем домой.
Мать с укоризною взглянула на сына.
— Погоди, дружок, нельзя же так вдруг, — шепотом возразила она.
— Нечего тут миндальничать, — ответил он громко.
Она испуганно взглянула на мужа и с стремительною быстротой заговорила о чем-то постороннем.
— Маточка! — заговорил Псалтырин, точно пробуждаясь от сна. — К чему ты тараторишь? Как горох сыплешь… к чему?.. Зачем эта ложь? Что я, ребенок, что ли?.. Ты за мной приехала, так и говори: поедем, довольно безобразничать, а то "сюрприз"… Ох, боже мой!..
— Что же, поедем, голубчик!
— А вот не поеду!.. Ни за что!..
— Как не поедешь, Саша?
— Не поеду!
— Положим, ты поедешь, отец, — вмешался Митя, бледный, с блестящими от гнева глазами.
— Что-о?!
— Я тебе говорю, что ты поедешь.
— Ты говоришь?.. Что же, ты силой меня повезешь, а?
— Если понадобится, то и силой.
— Митя, Митя! — с ужасом заговорила мать. — Ради бога, ради создателя!..
Псалтырин поднялся на ноги и, сжав кулаки, весь затрясся от гнева.
Барыня бросилась к мужу и, обнимая его, говорила:
— Ради бога… Саша!.. Милый!.. Успокойся… Митя, уйди!
Но Митя не уходил и упорно смотрел на отца, гипнотизируя его взглядом.
— Уйди, уйди! — кричала ему мать.
— Мама, вспомни, что мы с тобой говорили.
— Уйди, уйди!
Между тем Псалтырин рвался из рук жены, размахивал руками и выкрикивал ругательства.
— Негодяй!.. Щенок!.. Как ты смеешь?.. Я тебя ненавижу, ненавижу!.. — кричал он в исступлении.
Размахнувшись, он нечаянно ударил жену по лицу и, заметив, что она со стоном ухватилась руками за ушибленное место, сразу опомнился. С внезапною нежностью он обнял и ловко посадил ее на диван.
— Прости, милая, — говорил он, целуя ее руки. — Тебе больно?.. Ну, прости, прости… Ну, я свинья… Господи! Что это?
— Ничего, ничего, пустяки, — отвечала она сквозь слезы, счастливая, что он ее приласкал.
Мите были невыносимы эти "телячьи нежности", и, насупившись, он отвернулся к окну.
— У тебя, маточка, все же доброе сердце, доброе сердце, — говорил Псалтырин расслабленным голосом, лаская жену.
— Поедем, голубчик, — говорила она.
— Поедем, поедем, мне все равно… все равно… Меня только этот возмущает… Митька. У-у, зелье!.. Ты меня извини, я выпью… должен выпить… необходимо…
— Не пей, Саша.
— Нет, нет… только одну, только одну… уж ты позволь…
Псалтырин выпил рюмку и хотел налить другую, как вдруг Митя взял графин со стола и переставил на окно, сказав: "Довольно!"
Барыня страшно побледнела, ожидая, что сейчас разыграется дикая сцена. Однако все обошлось неожиданно благополучно. Псалтырин как-то тупо посмотрел на рюмку, на переставленный графин, попытался что-то сказать, но вместо того махнул рукой.
— Ну, хорошо… Ну, довольно, — пробормотал он, откидываясь на диван.
Через полчаса Псалтырины сидели в экипаже.
— До свиданья, до свиданья, — кивая головой и приветливо улыбаясь сквозь слезы, говорила барыня Голубеву, который без шапки стоял подле экипажа и кланялся.
— До свиданья, — машинально повторял Псалтырин, также кивая головой и блуждая бессмысленным взглядом.
— Трогай! — скомандовал Митя.
Лошади дернули. От толчка голова Псалтырина мотнулась, как у новорожденного ребенка. Жена уложила его на подушку. Непролазная грязь, темносинее, хмурое небо, холодный, насквозь пронизанный сыростью ветер, мокрые заборы, мокрые крыши, черные стаи галок на колокольне, хмурые лица встречных мужиков и баб — все казалось проникнутым безнадежною тоской, скукой, хандрой. Когда проезжали мимо толпы мужиков, собравшихся около волостного правления, Псалтырин вдруг высунулся из экипажа и закричал: "Смотрите, православные, управляющего везут! Смотрите…"
Он не докончил фразы, потому что сильным ударом в грудь был отброшен назад, вглубь экипажа. Ударившись затылком о твердый остов повозки, он смотрел на сына помутившимся взором, в котором отразился такой чисто животный испуг, что Мите стало совестно и неловко. Барыня переполошилась, заохала, но, взглянув на кучера, опять сделала вид, что ничего особенного не произошло, и поспешила замять происшедшую неприятность разговором.
Так они ехали довольно долго. Псалтырин молчал и, казалось, о чем-то думал. Барыня поболтала и, наконец, умолкла. Митя, нахмуренный и строгий, сидел как истукан. Перед глазами расстилались желтые поля и зеленеющие полосы озими, мимо быстро мелькали обнаженные деревья и кусты. Повозка стала тихо спускаться с горы. Вдруг проглянуло солнце и яркими потоками света залило дорогу, грязные лужи, деревья, поля и синеющую впереди даль. Картина изменилась в одно мгновение, вся окрестность словно очнулась от сна, внезапно приняв веселый, смеющийся, радостный вид.
