Что сознательно оставлено "за кадром" или, во всяком случае, не акцентировано в комментариях?
Колчак - живой, противоречивый человек, отнюдь не свободный от слабостей и изъянов. Только в противовес советской плакатной задаче ("дрянь адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон") он в противоположном стане изображался как идеальный герой наподобие Георгия Победоносца, чуть ли не ангел с крылышками (белый антипод красной "Ленинианы").
Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на него!), и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже). Вероятно, есть зерна правды в неопубликованных воспоминаниях Н.А. Бегичева, рисующего Колчака заносчивым и высокомерным. Стоит услышать А.Н. Щеглова, возглавлявшего в 1906-1909 гг. 1-ю (стратегическую) часть МГШ и вынужденного защищать историческую правду и свой приоритет в неявном споре с погибшим адмиралом, который во время своего допроса в 1920 г. кое-что лишнее приписал себе30. И в советских текстах о "колчаковщине" есть не только тенденциозность и передержки, но и правдивые факты, нелестные для Верховного правителя. О слабости адмирала писали и его сподвижники; свидетельства Устрялова и барона Будберга - лишь малая часть того критического, что написано в адрес адмирала его сторонниками. Пожалуй, не отбросим с порога вопрос о политическом инфантилизме Колчака. А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, - это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт.
Не хотим замалчиваний. И все же весь этот (могущий быть продолженным) ряд не из нашего репертуара. Настоящий сборник - лишь один (не скроем, пристрастный) шаг к многомерному, объемному пониманию этой исторической фигуры. Найдутся другие авторы, они изберут другие темы и будут работать на другом материале - они выстроят иные образы Колчака, которые покажутся, быть может, несовместимыми с образом "нашего" Колчака, но разве истина в аптекарски взвешенном отмеривании плюсов и минусов, согласно авторитетному рецепту, а не в свободно продолжающемся ряде взаимодополняемых подходов, принципиально различных и не вполне поддающихся арифметическим, да и логическим, операциям?
Один из жанров исторического исследования включает в себя поиск и отбор текстов, их прочтение, выявление их взаимного сцепления, а затем - обширное комментирование, выявляющее жизненные сцепления второго и третьего порядка. В ходе этого разветвленного процесса познания возникает, рядом с исходными текстами, второй пласт знания в виде массива комментариев.
При этом в центр подобного исследования, по аналогии с экологическим подходом, может быть помещено не только то или иное сообщество, но и любое, пусть никем не "выдающееся" лицо, вокруг которого и выстраивается вся история. В нашем случае это - историческое поле, организованное вокруг двух лиц, причастных к истории.
Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся от Анны Васильевны и Александра Васильевича, уходят в русское общество - в культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду, государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше: в Японию, Америку, Англию...
Комментарии (по крайней мере в замысле) дают больше чем фон или контекст: они смыкаются с основными текстами в единую безмерно сложную жизненную ткань...
Нас еще не оставляет странная надежда, что не все забылось, что на обрывки нитей, уходящих во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим в чудо...
8
Читатель, впервые берущий в руки эти глубоко личные документы, должен быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает.
Иной характер отношений, далекий современному человеку.
До самого почти конца - они друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству: "Анна Васильевна", "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз - причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька".
В письмах его к ней, "близкой и недоступной", - про флотские дела, про угря обыкновенного, про буддийскую философию, древнекитайского военного мыслителя Сунь-цзы, английского адмирала Джеллико, японского самурая Хизахидэ. А иногда он часами просиживает над белым листком, на котором только "Г.А.В.", то есть "Глубокоуважаемая Анна Васильевна", и дальше ни слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано?
Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество, мое счастье", "моя звезда". Будто что-то надуманное, книжное, далекое от реальной Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой рубке адмирала, ее перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь, поклоняющийся даме сердца. Но это почитание - всамделишное, сквозное, судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь.
Его внутренние ощущения: он в буквальном смысле слова должен завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее, только если одержит решающую военную победу - сложит к ее ногам Константинополь и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна Васильевна призналась ему в своей любви). Не поэтому ли (в значительной степени) уезжает он за океан, чтобы вторгнуться в проливы с юга, а потом, в Омске, соглашается принять на себя обязанности Верховного правителя? Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет его трагический конец. Но и в Иркутской тюрьме он верен своему убеждению и принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты".
С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в "энергетику" исторического процесса.
Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как трудно всем четверым (добавим еще, что в каждой семье - по единственному сыну), но как достойно поведение каждого. Ни обмана, ни хитростей, ни интриг, а то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в нашем распоряжении нет никаких дополнительных свидетельств об этой драме). Как безупречно пишет С.Н. Тимирев о Колчаке в своей книге воспоминаний! И С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий угадывает наперед. (Жаль, что об этой удивительной женщине известно так мало. История ее отношений с Колчаком, тоже необычная, романтическая, полная загадок, ждет своего освещения публикацией документов из семейного архива. По правде сказать, ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не меньшего исследования, нежели наше.) И с каким сердечным уважением вспоминает о Софье Федоровне Анна Васильевна...
Но редакторы-составители обрекли читателя и на испытание однообразием. На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы пожалели: Бог знает, кто и когда вновь вознамерится издать адмиральские черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть?
Надо сказать, что развития любовных отношений, "романа души" по сохранившимся письмам не почувствовать. В самом деле, любовь эта стала для него, в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в пору исторических ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике?
Пишущие о Колчаке без запинки пускают в ход слова "любовница", "гражданская жена", "жена Колчака" - они все кажутся не теми, хотя, как свидетельствовал С.А. Левицкий, брак адмирала с Анной Васильевной "был предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31.
Каждый другому стал Судьбой.
Главные неожиданности, вероятно, будут связаны у читателя с внутренним обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты.
Мастер военно-морского искусства начала XX века, с поразительной профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и трехвековой давности, когда противники были целиком на виду один у другого ("какое очарование была тогда война на море").
В революционное время читает историю англо-голландских войн, Шиллера, Шекспира; из текстов писем ясно, что он хорошо знает Щедрина. Но основное упоминаемое им чтение - духовная литература: Ориген, Тертуллиан, Фома Кемпийский; в архиве есть письмо архиепископа Сильвестра, который в марте 1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и на днях обещает прислать Иоанна Златоуста.
Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха. Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время, пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм. Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка, хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию, природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская" тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое прикосновение к этой теме.)
