Ты ехал не за джинсами и не за подержанным автомобилем. Ты ехал-рассказать. Так помни же о нас...
Говорят, вы стали американцами. Говорят, решаете серьезные проблемы. Например, какой автомобиль потребляет меньше бензина.
Мы смеемся над этими разговорами. Смеемся и не верим. Все это так, игра, притворство. Да какие вы американцы?! Кто? Бродский, о котором мы только и говорим?
Ты, которого вспоминают у пивных ларьков от Разъезжей до Чайковского и от Старо-Невского до Штаба? Смешнее этого трудно что-нибудь придумать...
Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы... Тебя окружает прошлое. То есть-мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки.
Еще раз говорю-помни о нас. Нас много, и мы живы. Нас убивают, а мы живем и пишем стихи.
В этом кошмаре, в этом аду мы узнаём друг друга не по именам. Как-это наше дело!.."
ВООБЩЕ ЭТО НЕПРАВИЛЬНО...
Вообще это неправильно, что я болею за Корчного. Болеть положено за того, кто лучше играет.
Либо положено болеть за своих. За команду своего родного города. Своего государства. Своего пионерского или концентрационного лагеря. За борца или штангиста, который живет в соседнем доме. И так далее.
Но я болею по-другому. И всегда болел неправильно. С детства мне очень нравилась команда "Зенит". Не потому, что это была ленинградская команда. А потому, что в ней играл футболист Левин-Коган. Мне нравилось, что еврей хорошо играет в футбол.
В шестидесятом году Мохаммед Али нокаутировал Петшиковского. Чуть раньше - Шаткова. Мне это не понравилось. И я не стал болеть за Мохаммеда Али. Он был чересчур здоровый, самоуверенный и победоносный. Потом у него выиграл Джо Фрезер. С тех пор все изменилось. Я болел за Али до конца. И болею сейчас...
Левин-Коган часто играл головой. Мне и это нравилось. Хотя еврейской голове можно было найти и лучшее применение...
Мне говорили, что у Корчного плохой характер. Что он бывает агрессивным, резким и даже грубым. Что он недопустимо выругал Карпова. Публично назвал его гаденышем.
На месте Корчного я бы поступил совсем иначе. Я бы схватил шахматную доску и треснул Карпова по голове. Хотя я знаю, что это не спортивно. И даже наказуемо в уголовном порядке. Но я бы поступил именно так.
Я бы ударил Карпова по голове за то, что он молод. За то, что он прекрасный шахматист. За то, что у него все хорошо. За то, что его окружают десятки советников и гувернеров.
Вот почему я болею за Корчного. Не потому, что он живет на Западе. Не потому, что играет лучше. И разумеется, не потому, что он - еврей.
Я болею за Корчного потому, что он в разлуке с женой и сыном. Потому, что ему за сорок. (Или даже, кажется, за пятьдесят.) И еще потому, что он не решился стукнуть Карпова шахматной доской. Полагаю, он этого желал не менее, чем я. А я желаю этого - безмерно...
Конечно, я плохой болельщик. Не разбираюсь в спорте и застенчиво предпочитаю Достоевского - баскетболисту Алачачяну.
Но за Корчного я болею тяжело и сильно.
Только чудо может спасти Корчного от поражения. И я, неверующий, циничный журналист, молю о чуде...
НА АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ...
На английском языке вышла замечательная книга Солженицына - "Бодался теленок с дубом".
Произведение это - документальное, автобиографическое. Перед нами-хроника духовной и литературной борьбы с тоталитаризмом, цензурой, госбезопасностью и функционерами ССП.
Мы узнаем, чего достигает великий писатель, единственное оружие которого - слово. Единственное преимущество - вера. Единственное достояние - мужество. Единственная ставка - жизнь...
Вот уже шесть лет Солженицын на Западе. На множестве языков изданы его книги. Широко обнародована его нравственная программа.
Исключительный художественный талант Солженицына не вызывает разногласий. Идеи Солженицына, его духовные, нравственные, политические установки вызывают разноречивую обоснованную критику.
Что может быть естественнее и разумнее? Ведь предмет дискуссии-будущее нашей многострадальной родины.
Солженицын не одинок. У него имеются значительные, талантливые, влиятельные единомышленники. Его позициям во многом следует лучший русский журнал "Континент"^
Голос Солженицына звучит на весь мир. А значит, голоса его критиков и оппонентов тоже должны быть услышаны. Этому принципу следует наша газета...
Всякое большое явление обрастает суетой и мелочной накипью. То и дело раздается бездумный писк бездумных и угодливых клевретов Солженицына:
- Кто посмел замахнуться на пророка?! Его особа священна! Его идеи вне критики!..
Эти люди привыкли молиться очередным богам. (Неизменно расшибая при этом свои узкие лбы.) И менять убеждения, прочитав свежий номер газеты.
Десятилетиями они молились Ленину. А теперь готовы крушить его монументы, ими самими воздвигнутые.
Мы устроены по-другому. Слишком горек наш опыт, чтобы бездумно разделять любые идеи. Принимать на веру самые убедительные доктрины. Поспешно обожествлять самые яркие авторитеты.
Мы прозрели и обрели слух. Переиначивая буквари, нам хочется сказать:
МЫ - НЕ РЫБЫ! РЫБЫ - НЕМЫ!
А у нас есть право голоса. Право на критику. Право на собственное мнение.
Мы восхищаемся Солженицыным и потому будем критически осмысливать его работы.
Слишком ответственна функция политического реформатора. Слишком дорого нам будущее России!
ЭТО ПИСЬМО Я ОТПРАВЛЯЮ В ЛЕНИНГРАД...
Это письмо я отправляю в Ленинград. Повезет его все та же благословенная француженка.
Дорогие мои!
Извините, что пишу так коротко и сумбурно. Отсутствие времени стало кошмаром моей жизни. Беллетристику давно забросил, что, возможно, и к лучшему...
На свободе жить очень трудно. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному и к хорошему. Разделить же дурное и хорошее не удается без помощи харакири. В каждом из нас хватает того и другого. И все перемешано...
Об Америке писать невозможно. Все, что напишешь, покажется тусклым и убогим. Мы живем здесь почти три года и все еще удивляемся.
Можно долго перечислять ее замечательные и ужасающие черты. Затем написать - "и так далее". То есть главное все равно останется за чертой. Америка всегда - и так далее. Ее не перечислить.
Кубизм зародился во Франции, и это - неправильно. Место ему-на Бродвее. Чувствуешь себя здесь как в магазине детских игрушек. Многие из которых неожиданно стреляют...
Я рад, что вам нравится газета. Жаль, что получаете лишь разрозненные номера. Если читать пунктиром, впечатление искажается.
Передайте Севостьянову, Чирскову, Долиняку, Губину, Лурье - мы нуждаемся в рукописях. Поговорите с Шефом и Ридом Грачевым, если это возможно. Попробуйте что-то объяснить Горбовскому. Дайте знать Валерию Попову.
За каждый хороший рассказ полагаются джинсы.
Я уже писал, что работать нам трудно. Рынок узкий, публика инертная. Колбаса идет лучше Набокова.
Да и подонков хватает. В процентном отношении их здесь не меньше, чем дома. Только одеты получше. И то не всегда...
Стоит ли говорить, что я вас не забыл и постоянно думаю о Ленинграде. Хотите, перечислю вывески от "Баррикады" до "Титана"? Хотите, выведу проходными дворами от Разъезжей к Марата?
Я знаю, кто мы и откуда. Я знаю-откуда, но туманно представляю себе куда. И вы, я думаю, не представляете. А может быть, представить себе этого и не дано... И слава Богу!
Мы живы, и одно это уже - показатель качественный.
И помните, не каждый соотечественник-Друг. И далеко не каждый говорящий на русском языке понятен. Иногда, как писал Марамзин, говорит человек, а слушать нечего...
Зовут меня все так же. Национальность - ленинградец. По отчеству - с Невы.
БОЖЕ, В КАКОЙ УЖАСНОЙ СТРАНЕ МЫ ЖИВЕМ...
Боже, в какой ужасной стране мы живем!
Можно охватить сознанием акт политического террора. Признать хоть какую-то логику в безумных действиях шантажиста, мстителя, фанатика религиозной секты. С пониманием обсудить мотивы убийства из ревности. Взвесить любой человеческий импульс...
В основе политического террора лежит значительная идея. Допустим, идея национального самоопределения. Идея социального равенства. Идея всеобщего благоденствия.
Сами идеи-достойны, подчас-благородны. Вызывают безусловный протест лишь чудовищные формы реализации этих идей.
В политическом террористе мы готовы увидеть человека. фанатичного, жестокого, абсолютно чуждого нам... Но - человека.
Мы готовы критиковать его программу. Оспаривать его идеи. Пытаться спасти в нем живую, хоть и заблудшую душу.
Любое злодеяние мы стараемся объяснить несовершенством человеческой природы...
То, что происходит в Америке, находится за объяснимой гранью добра и зла.
Во имя чего решился на преступление Джон Хинкли?
Мотивы, рассматриваемые следствием, неправдоподобно убоги.
