Одновременно не надо».
А потом Светлана обнаружила, что… нет, не беременна. Грибок не грибок, инфекция – в общем, что-то неприятное по женской части она обнаружила. Она никогда бы не позвонила Анатолию, но тут, возмущенная (три года у него не было, ага!), позвонила. Он не поверил, что это от него, потому что три года. Не хотел грешить на нее, но откуда же иначе?
Образовалась общая постыдная тайна, замешенная на недоверии.
О совместном лечении, как и о ночи, ставшей его причиной, он никогда даже про себя старался не вспоминать. Только песни Визбора не любил.
Потом было все как надо: трогательное ухаживание, постепенное привыкание, жертвенное служение рыжим волосам, ямочкам, смеху. И так-и-быть приятие его, невидного, как моль, подчинение неблизкому и неинтересному человеку только из-за той грязной ночи, которая связала их, как соучастие в убийстве.
Конечно, никто не может знать, о чем думает сейчас Анатолий. Но и он сам тоже. Он ходит туда-сюда по пустынной платформе, и ему кажется, что он ждет электричку, которая должна увезти их в «дальний» лес за грибами. Он даже не признается себе, что выискивает взглядом на противоположной стороне Светлану, которая как бы должна вернуться из Москвы. И уж, конечно, не догадывается, что это скрытое от самого себя выискивание – того же болезненного свойства, что их совместное лечение.
Лева рассеянно следит за Анатолием-маятником. Они с Катей сидят на лавочке с корзинами, в белых панамках и резиновых сапогах. У Кати тренировочные штаны, у Левы колготы и сверху шорты. Катя не выспалась и хочет плакать, но повода нет. В ожидании повода она тихо скрипит голосом.
Вова сидит на перилах и палочкой направляет жука.
Анатолий ходит взад-вперед по платформе.
– Катя! – раздраженно говорит он. – Я говорил, что не надо идти, если не выспалась. Вчера не уложишь, сегодня не поднимешь, что нам с тобой в лесу делать?
Катя скрипит.
– Мама, наверное, уже не приедет, пап! – тихо говорит Вова.
Он всегда всё правильно понимает, этот Вова.
– При чем тут мама? Электричка бы приехала.
– А во сколько она?
– Семь ноль три.
– А сейчас?
– Пятнадцать минут. Отменяют – так хоть бы объявление повесили, честное слово.
– Может, просто опаздывает?
– Может.
– А если не придет?
– Пойдем домой и ляжем спать.
– Может, на следующей?
– Смысла нет, – говорит Анатолий, глядя на часы. – Пока доедем…
Он опять принимается ходить по платформе.
Вова вдруг давит жука.
Катя, наконец найдя повод, разражается рыданиями.
– Ты дурррааак!!!
Лева старается не плакать. Этот Вова такой – добрый и понимающий. Но он не понимает про живое и мертвое.
Это сложно объяснить. Это вам не кресло с потенциальными обидами или камни, которые, скорее всего, не чувствуют боли. Это не прощание с Триумфальной аркой. Как это объяснить, что жук только что находился в жизни, и вдруг вместо него сплющенная шелуха – то есть он никогда не попадет туда, куда он там спешил, когда Вова ему мешал; он не встретит других жуков, с которыми, возможно, дружил; и ему было очень больно, когда Вова его давил, сокрушая черные блестящие крылья, проволочные ножки и скорлупиный панцирь живота, откуда полезло что-то желтое.
Дело в том, что жук только что был частью их общей жизни, такой же необходимой частью, как хождение Анатолия, сипение электрички и негреющее утреннее солнце. Убить его – вынуть часть из целого. Лева задыхается от образовавшейся неполноценности. Он задыхается, но мысленно, и никто этого не видит.
Снаружи это выглядит так, что он просто беззвучно шевелит губами, как будто что-то сам себе шепчет. И как будто даже не обращает внимания на жука и Катины рыдания.
К соседней платформе подходит электричка. Из-за пыльных окон на них смотрят невеселые пассажиры. Шипят, закрываясь, двери. Электричка отходит.
Однажды он видел во сне Кольки Богданыча собачку Максика, которого сбила машина. Во сне Максик был еще веселее, чем в обычной жизни. Как было бы хорошо увидеть во сне этого жука, целого, бодрого, и чтобы…
– Вон, вон! Вон она! – вдруг громко кричит Катя.
– Где? – оживляется Анатолий, поворачиваясь в разные стороны. Вот так он себя и выдал. Но Катя указывает на зеленоватую точку, которая со свистом вырастает в поезд и удаляется от них, мелькая табличками Москва – Киев.
…и чтобы жук сказал Леве, что теперь уже ничего страшного и даже веселее, а ту боль он забыл.
– Ладно, – говорит Анатолий. – Шут с вами. Пошли в ближний.
Светлана, держась за калитку, перешагивает через лужу с улицы на участок, медленно идет по дорожке под взглядом Ларисы Витальевны, раздробленным витражными окнами террасы. Светлана отвечает лобовой атакой, идет взглядом на свекровь, и та не выдерживает, скрывается в глубине дачи.
Ранен.
Светлана садится на стул в кухне. Лариса Витальевна возится у плиты и в холодильнике.
– Как же это вы разминулись?
– Я опоздала, проспала. Они не дождались, наверное.
– Ну хоть выспалась.
Светлана зевает.
– И все равно не выспалась. Жалко, зря спешила… Пойду досыпать.
– Не выспалась?
Лобовая атака.
– Не выспалась.
Ранен.
На участке появляется седой кабысдох, лезет на грядку что-то разрывать.
– Дождь какой сильный был вчера, – говорит Светлана, глядя в окно.
– А ты откуда знаешь?
Лариса Витальевна с трудом разгибается от холодильника, держась за спину.
Лобовая атака.
– Лужи. Мокрющее всё, дорога раскисла.
– Ну да…
Убит.
– Эй, эй! – Лариса Витальевна замечает пса и кидается наружу. Светлана, улыбаясь, смотрит, как тот большими прыжками покидает огород. Огород покинут. Светлана, улыбаясь, смотрит на пустой огород.
Серым волком рыщет по жидкому перелеску невзрачный человечек – копия того, спрыгнувшего и прячущегося, только тот ночной, а этот дневной, с голубыми жилками на прозрачных висках, с белесыми бровками над близко посаженными глазами. Как взглянет – так уколет, как уколет – так отравит. Разлетайтесь, пеночки, разбегайтесь, ежики, тут большая охота, зыркнул прозрачным глазом на зазевавшуюся птаху – и упал мягкий комочек на траву, и вот уже суетятся вокруг него муравьи да спешат, пропуская сквозь себя землю, трудолюбивые черви.
А вот затрещал валежник да закачались кусты – кто это там идет, переваливаясь с лапы на лапу, не лесной хозяин ли бурый медведь? Грузный, в стеганом ватнике и бесформенной кепке.
– Ну? – говорит ему невзрачный.
– Да Игорях, что здесь – в Матвеевское надо. Ты же список пайщиков видел – нет тут у него никого.
Остановились, закурили. Стоят, думают, глядя в мать сыру землю.
– Пошли дальше.
И дальше – то рядком, то гуськом.
Лес редеет, светится впереди поляна, слышатся голоса. Остановились,
