взаимодействий элементов периодической системы, отождествляют чужие – идентичные, переставая отличать одно от другого, впоследствии замещая их собой и наоборот. Теоретически можно представить, что таким же образом возможно проецирование всех личностных скриптов на реальность, превращающих мир вокруг в одно большое упоминание о себе самом, обо всех чувствах и эмоциях, что нас наполняют, что, конечно, и есть в итоге – наша личность и наше я. Без всяких сомнений, так оно и происходит. И получается, что жизнь человека, по большей части есть не что иное, как разглядывание копий себя самого под разными углами, в разных проекциях, временных отрезках и возможных вероятностях. В конце концов, в каждом объекте во вселенной мы видим и узнаем лишь себя, а затем громко смеемся от гордости, а что чаще происходит, горько плачем от обиды, неизменно по одному и тому же поводу – быстротечности и ничтожности нашей жизни в отношении холодного к мольбам, всеобъемлющего безвременья, растворяющего в себе наши личности, опыт и память о нас, в итоге сводя к полному абсурду наше былое уже однажды существование. Но так будет только до тех пор, пока не настанет рассвет нового дня, лучи которого высветят уже другие скрипты наших душ и уже они станут приоритетными в новом цикле и отныне будут определять те скрипты из биологического списка, алгоритмы которых определят вашу жизнь, создавая, по сути, новое Я. И как бы нам ни хотелось обратного, но вселенная функционирует именно так. И нет ровным счетом никаких причин унывать по этому поводу, как, в общем-то, и по любому другому, коих ты не в силах изменить, а можешь лишь осознать и принять как данность.
Надежда Константиновна Нарышкина в молодости была человеком, как это принято говорить, с активной жизненной позицией, ударница труда, пламенная коммунистка, партбилет которой всю жизнь лежал в нагрудном кармане слева, около сердца, что однозначно было символично.
Ныне же Надежда Константиновна – тихая пенсионерка, сгорбленная от артрита, который заработала тем, что, несмотря уже на почтенный возраст, все военные годы не покладая рук по четырнадцать часов трудились на заводе укладчицей чугунных труб на благо той самой победы, что одна на всех. Победа Надежде Константиновне, действительно, далась, как, впрочем, и всем остальным, очень дорогой ценой. На фронте погиб ее единственный сын Алеша, после чего она осталась совсем одна. Муж ее, Нарышкин Семен Андреевич, за несколько лет до войны по доносу был отправлен в ссылку, где и сгинул. Если бы не железный характер и непоколебимая вера в непогрешимость правящей верхушки партии и святость единственно верного политического курса, по которому двигается страна, сдало бы, наверное, мягкое женское сердце. Но со свойственной многим советским людям жертвенностью она смиренно приняла для себя смерть мужа и сына как необходимую для благополучия советов и всего мира цену. Она часто говорила о том, что «с лихвой отдала все долги отечеству и совести, что и на десятерых бы хватило». Потому старость Надежда Константиновна проживала одинокую, но спокойную, лишённую тягостных, достоевских размышлений, обращенных вслед минувшим дням.
Но сегодня, с самого утра, сердце старушки то и дело замирало от внезапных приступов необъяснимой тревоги, а на душе было тягостно и тоскливо, несмотря на ясный мартовский денек. Конечно, у любого человека, в особенности у пожилых и одиноких, бывают дни беспричинной меланхолии, которые, словно приступ мигрени, просто нужно перетерпеть. Но то состояние духа, которое одолевало сегодня Надежду Константиновну, никак не походило на обычную бархатную хандру или обывательское уныние, а скорее напоминало паническую атаку. Но не на этакий блицкриг, как чаще проявляется это острое по своей сути состояние, а на блокаду – медленное и верное продвижение за счет истощения психических оборонных ресурсов Надежды Константиновны. Осажденная таким образом душа задыхалась в неумолимо стягиваемой петле отчаяния и безнадеги. Временами ощущение усиливалось до состояния мировой скорби, и тогда лицо старушки бледнело, и она целую минуту не имела возможности вздохнуть.
Надежда Константиновна тщетно пыталась понять, что именно могло ее так взволновать. Она оглядывалась по сторонам, пытаясь обнаружить неявную угрозу, которая могла стать причиной подобной тревоги, но обстановка в электричке, которая, как и прежде, везла ее с дачи обратно в город, не предвещала ничего дурного – вагон был равномерно укомплектован сплошь знакомыми лицами, такими же точно пенсионерами, как и сама Надежда Константиновна. Интенсивность ощущений не позволяла предположить предчувствие неприятности, вроде незапертой двери или невыключенной плитки. Все эти мелочи меркли перед неявной причиной, которая заставляла Надежду Константиновну мелко дрожать, а взгляд стекленеть, словно у покойника. Да укради у нее все, что есть или сожги все ее имущество, – так Надежда Константиновна только бы вздохнула с облегчением, узнав, что такие переживания случились с ней из-за каких-то пустяков. Нет, тут было что-то другое. Так замирает душа в ожидании утраты, настолько большой и непереносимой, что вместе с ней уходят, а точнее, перестают быть последние и без того неубедительные причины для жизни. И это было для Надежды Константиновны удивительно, потому что она считала, что две самые большие утраты уже пережила и терять ей теперь особо нечего.
«Наверное, помру сегодня в ночь», – решила старушка, но тут же подумала о том, что собственное исчезновение с радаров бытия совершенно ее не трогает, и нет никаких причин так переживать и драматизировать это, в сущности, непримечательное и давно ожидаемое событие. А значит, дело было в другом – беда грозила существованию чего-то или кого-то гораздо более важного и ценного, нежели ее, Надежды Константиновны, скромная особа.
Поезд вез старушку до места назначения, ритмично отстукивая колесными парами, прощаясь таким образом с каждым рельсом, остающимся позади. Ровный стук железа о железо походил на биение огромного сердца этой, словно бы живой, машины и действовал умиротворяюще, синхронизируя пульс старушки со своим собственным. Понемногу оцепенение отступило, оставив после себя тяжелое онемение, словно Надежду Константиновну укололи анестетиком прямо в душу. Но все равно стало легче.
До сих пор взгляд её, то бессмысленно блуждающий, то неподвижно сконцентрированный на выщербленной поверхности впереди стоящего сидения, вновь стал подчиняться воле и вниманию Надежды Константиновны, которая с большим облегчением перевела его за ту сторону толстого и пыльного окна, где весело поблескивал на солнце уже начавший таяние снег, обильно покрывавший местность – все знакомые с давних пор места. Удивительно, но сотню раз мелькавшие перед глазами пейзажи сейчас представлялись Надежде Константиновне совершенно иначе. Каждое одиноко стоящее дерево, проплывающее мимо, вызывало щемящие душу воспоминания из детства, когда она, еще совершенно юное создание, по имени Надюша, беззаботно и самозабвенно лазает по точно такому же дереву, росшему на задворках бабушкиного дома. Какой ловкой она была! Могла бы стать выдающейся спортсменкой. Медленно бредущий вдоль рельсов работник железной дороги становился копией отца, который, как ей казалось, вот так же, усталый, приходил домой, усаживался на табурет перед окном и выкуривал папиросу, держа ее маслянистыми, черными от мазута огрубелыми пальцами. Как он был в молодости похож на ее сына Алешу. Затем Надежда Константиновна видела в мелькавших мимо придорожных кустах прячущихся в них карапузов – да это же ее внуки: белокурая девчушка вся в нее и мальчик, очень похожий на Алешу. Стойте, так это он и есть. А вот рядом – молодая, уверенная в себе Надежда Константиновна и муж ее, Семен, статный, перспективный мужчина. В первом совместном отпуске.
Старушка отводит взгляд от окна и видит, как на противоположных сидениях сидят ее муж и сын точно такие, какими она их видела в последний раз. Они смотрят на Надежду Константиновну грустно и, как будто извиняясь, улыбаются. Тут Надежда Константиновна стала видеть себя как будто со стороны. Лицо ее старое и сморщенное – смотреть противно, – а глаза непонимающе мечутся от одного родного ее сердцу мужчине к другому. Оба выглядят печальными и встревоженными, но явно не от того, что предвидели свою лихую судьбу, а по другой причине. Переживали они не за себя, а скорее за нее, Надежду Константиновну. Знали, что вскоре ей предстоит что-то пережить. На глазах старушки наворачиваются мутные слезы – она с мольбой смотрит на родных, пытаясь разглядеть в их серых, словно на давнишних фотографиях, лицах ответ или хотя бы намек на то, чего ей следует ждать и как можно к этому
