отпустил и очень медленно стал поднимать руки к моему лицу, пока его не коснулся; я ощутила тепло на своих щеках, а еще услышала его слова «больше не могу терпеть», повторенные шепотом, но очень серьезно. Я тоже стала серьезной. А ветер все так же продолжал задувать, и рубашка Анхеля все так же парусила, только теперь он приблизил свое лицо к моему и поцеловал меня. А я — его. Мы поцеловались. Ветер не утихал, и я погрузила наконец свои пальцы в его длинные волосы, а Анхель, обняв мое лицо ладонями, продолжал меня целовать, и я чувствовала во рту его язык, а на щеках и шее — его руки, и так все и было, пока у меня не выпала сережка. Да-да, именно в такой момент я почувствовала, что у меня выпала сережка, и это как раз тот случай, когда тебе вовсе не хочется чувствовать чего-то лишнего, но ты чувствуешь. И я сказала: «У меня выпала сережка». И тогда он, так послушно, наклонился и стал ее искать. Я говорила, что не нужно, ничего страшного, что это вовсе не драгоценность, а он говорил что да, нужно, как это можно, чтобы я потеряла сережку. А я не могла в это поверить. Я ведь уже больше месяца мечтала об этом поцелуе. Мне захотелось схватить его за шею и поднять, но вместо этого я заорала: «Это я больше не могу!» Тогда он поднялся, заулыбался, как дурачок, и сказал: «Ведь я идиот, правда?» И снова стал целовать, чтобы ветер меня не унес. Ливень хлынул, едва мы успели войти в его квартиру. Спать нам почти не пришлось, но на следующий день мои тупые ученики показались мне весьма симпатичными, и урок прошел прекрасно, оказавшись самым лучшим в текущем учебном году.
Эвклид чрезвычайно обрадовался, когда я сообщила, что наконец-то познала плоть ангелов. По правде говоря, я все еще не могла сказать, стали мы женихом и невестой, любовниками или чем-то еще, поскольку Анхель был очень и очень непростым типом. Я подозревала, что мы едва вступили в первую главу некой долгой истории, но самое главное — я была счастлива. Эвклид отпускал шуточки по поводу моих сияющих глаз и, разве что не лопаясь от смеха, заявил, что вынужден признать наличие у парня хорошего вкуса. И расхохотался, объявив, что теперь его и Анхеля привели к общему знаменателю. Замечание показалось мне остроумным, поэтому я его и запомнила. А тогда мне не оставалось ничего иного, как вместе с ним похихикать. Он был прав — я стала общим знаменателем для этих двух мужчин.
Этот разговор состоялся, когда мы вместе шагали по направлению к его дому. Чуть позже, после того как мы натаскали ведрами воды, Эвклид поведал мне историю Меуччи, и я узнала, что в Гаване живет человек, в руках которого находится оригинальный манускрипт, свидетельство изобретения телефона. Так что нет ничего странного в том, что, когда я от него вышла, весь мир показался мне другим. Как и моя жизнь. Внезапно все изменилось. Абсолютно все. Понимаете?
Хочу спросить: ничего, если мы перейдем на «ты»? Я говорю об очень личном, а «вы» создает некую дистанцию. Так что начиная с этого момента будем на «ты», ладно? Хорошо, тогда я продолжаю.
Я уже говорила тебе, что к тому времени Эвклид уже справился с депрессией, хотя вес так и не восстановил. Единственной его проблемой оказалась скука. После стольких лет кипучей деятельности ему, наверное, было непросто шататься по квартире, не зная, к чему приложить руки, и он поставил себе задачу — перечитать все книги по своей научной специальности и заняться исследованием новых предметных областей. По его же словам, прежняя работа в университете отнимала слишком много времени. Он считал, что научное познание насыщает душу, а когда душа сыта — и мозг работает лучше, и тело медленнее стареет. Понятно, что в 1993 году эту теорему ему пришлось несколько модифицировать, и как бы там научное познание ни насыщало душу, а желудок требует еды. И только хорошо насыщенные тело и душа обеспечивают должную работу мозга со всеми вытекающими из этого позитивными последствиями для всего остального. В стремлении насытить тело Эвклид вознамерился подыскать себе учеников, собираясь давать частные уроки математики и, таким образом обеспечить какую-никакую прибавку к пособию отставного профессора и к пенсии матери, которых им едва хватало на жизнь. Что же касается души, то у него возникла идея создать исследовательскую группу, в которую вошли мы с ним и еще двое наших коллег. Каждую субботу мы собирались в доме то одного, то другого и обсуждали самые разные научные проблемы. Мы влезали то во фрактальную геометрию, то в теорию хаоса, то в Мандельброта, то во множество Жюлиа — Гастона Жюлиа, у которого я позаимствовала псевдоним. В общем, лазали по разным математическим дебрям. Наша группа не ставила перед собой каких-то амбициозных целей, но как минимум в тот жуткий год способствовала выживаемости нейронов в наших мозгах. Эвклид немало веселил меня разнообразием идей. Послушать его, так он исключил для себя алкоголь, кроссворды и скамейки в парке, где можно поболтать с соседями-старичками. Он признавал исключительно то, что начиналось с буквы «м»: например, математика и мадемуазель.
Фамилия Меуччи также начиналась с «м». Через пару дней после моего первого знакомства с его историей я снова пришла к Эвклиду. В прошлый раз он наотрез отказался дать мне с собой записки из его папки, заявив, что за порог дома они ни за что на свете не выйдут. Так что мне пришлось читать их на месте. А прочесть их мне очень хотелось.
Когда я закончила изучать содержимое папки, Эвклид включил у себя в комнате радио, поймав музыкальную волну.
— Ты вот в прошлый раз упомянула писателя, а что, собственно, ты о нем знаешь? — спросил он.
По его мнению, Леонардо мог представлять собой интересную зацепку: если он работает над книгой о Меуччи, то весьма вероятно, что уже собрал некую информацию, которая может оказаться весьма полезной в его, Эвклида, изысканиях.
— Но это уже не только твои изыскания, Эвклид, это наши изыскания. Найти этот документ — наш долг, долг ученых, — заявила я.
Он поднял на меня вопрошающий взгляд: уверена ли я, что хочу влезть с ним в одну лодку? Понятное дело, уверена. Меня охватывал восторг при мысли, что капитаном этого корабля будет он и мы вновь окажемся в
