— Что ты это делаешь, Власьевна? Что это такое? — в изумлении и негодовании сказал священник старухе.
— Твоя во всем воля, виновата! Секите голову! — говорила старушка в изнеможении.
— Что ты с нами делаешь?
Поднялся шум, в котором принимала участие матушка и порядочное количество народу, сбежавшегося смотреть на драку.
— Не ждала я от тебя. Верь вот людям! — кричала она.
— Что такое, матушка? — спрашивали зрители.
— Да как же? оставили старуху, а она деньги вытащила из шкафа.
— Власьевна-то?
— Д-да-а! Власьевна! Ну-ка, думали ли, гадали ли?
— Ах-ах-ах!
— Секите, секите голову! — покорно твердила старушка, изнемогши от нравственной муки.
Когда дело о покраже разъяснилось, батюшка и матушка совершенно утихли, простили старушку, попросили даже у нее прощения; но весть о покраже уже разнеслась по селу. Все старушку знали давно за женщину добрую и честную, и при всем том вышло так, что жалость всеобщая ничего тут путного сделать не могла. Волостной старшина первый опомнился от обуревавших его душу сожаления и соболезнования к старушке и инстинктивно припоминал, что порядок что-то требует. Он знал, как намыливали шею за упущения, и дорожил жалованьем, ибо был мужик-чиновник — тип, нарождающийся по русским деревням.
— Как же быть, Иваныч? — сказал он писарю. — Надо как-нибудь…
— Надо-то надо, да жаль.
— Жаль, жаль. Да порядок-то, друг мой, требует. Что будешь делать!
— Что делать-то! Добрая старушка, нечего сказать, а во вред порядку — нельзя!
— Теперь мы ей помирволим, у нас пойдет и мужичье волочь что под руку попадется.
— Что тут делать? Надо!
— Что ж, бери бумаги-то. Пойдем к попу. Благо следователь здесь. Нам что? Свое сделал, а там пусть их что хотят… У нас спина-то одна.
— Надо идтить.
Несмотря на просьбы священника прекратить все это цело, старшина и писарь, почти со слезами на глазах, принялись писать протокол, а священник и его жена, тоже со слезами на глазах, принялись показывать против старухи.
— Секите, секите голову, отцы мои, виновна! — говорила старуха, рыдая.
— Виновна! Запиши, Пантелей, — говорил старшина писарю и прибавлял: — Матушка! душа у меня у самого разрывается на части! Али я тебя не знаю? Я еще тебе — как ты у меня второго ребенка принимала — не отплатил. Родная! Ничего не сделаешь. Пантелей, пиши — "со взломом".
— Боже мой! — восклицал писарь, настрачивая отличным почерком бумагу. — Что только делается… Со взломом! Да ведь это надо ее сажать в темную, боже!
— Боже мой! — восклицал старшина. — Посадишь! Посадишь! Ах ты, боже мой!
— Секите, рубите голову…
— Ах, боже мой! Собирайся, Власьевна! Кабы это я — это правило требует. И за что? О боже мой, боже мой…
Иван Куприянов приступил к этому делу с тем же сухим безразличием, которое составляет исключительную принадлежность людей, привыкших не разбирать своих личных симпатий.
— Неужели ты начнешь дело?.. — спросил я у Куприянова.
— Ни за что! — прервал он меня. — Пусть они (он указал на старшину и писаря) отнесутся формальной бумагой, иначе мне нет никакого дела.
Бумагу формальную написали, а Куприянов тотчас же составил "протокольчик", как он выразился. При всеобщих сожалениях к старухе и при точном и аккуратнейшем исполнении требований долга, ни в грош не ставящего этих сожалений, мы отбыли из села обратно в город, причем на вопросы мои, что будет со старухой, Куприянов отвечал:
— Уж там это дело прокурора. Я свое дело сделал, а там, что хотят, их дело.
Долго я не виделся с Куприяновым. Но мне хотелось знать кое-что о старухе, и через месяц я зашел к нему.
Куприянов встретил меня словами:
— Поздравь меня, я назначен товарищем прокурора.
Я поздравил. Объяснено было о количестве оклада, дальнейшей карьере и о прочем. Я выслушал все, но ничего не понимал.
— Ну, как старуха? — спросил я.
— Да! — вспомнил он. — Дело ее у меня.
— Послушай, брат, ведь жалко старуху-то?
— Да! ужасно жаль.
— Что же ты?
Куприянов пожал плечами и, помолчав, произнес:
— Надо будет написать "легонькое" обвиненьице.
— Обвиненьице?
— Да что же я могу? Посуди ты сам! Ведь со взломом!.. Что же я тут сделаю?.. Я и так избавил ее от ареста… Больше я не могу. Это уж будет дело присяжных…
Я слушал и молчал. Действительно, он ничего не мог сделать.
— Я и то стараюсь как можно легче. Вот что я написал. Слушай. — И, вынув лист, он прочел обвинительный акт старухи, в котором попадались слова: "преступное намерение, ясно обнаруживается, первое", "заранее обдуманное", "со взломом, а потому я полагал бы…"
— Ну? — сказал он, действительно в полной беспомощности и беззащитности относительно приведенных фраз, которых не писать он не мог, ибо других нет и нельзя.
Я не возражал.
Судить старуху, по расчету Куприянова, должны были не ранее, как через полгода.
Проведя эти полгода в уединении и обществе моих завалящих приятелей, я опять пошел к Куприянову.
— Поздравь меня! — сказал он — теперь я бросил прокуратуру и поступил в присяжные поверенные.
— Поздравляю.
— Практика идет отличная. Недавно помирил двух помещиков и взял за это с них полторы тысячи.
— Хорошо, — сказал я.
— Теперь вон еще у меня есть дело…
— Погоди, — перебил я его. — А старуха?
— Теперь я ее защищаю…
— Вот как!
— Д-да! Теперь я ее защищаю…
— А обвиняет-то кто ж?
— Это уж не мое дело…
И точно, старуха была оправдана. Но смысл этой истории долго пугал меня и заставлял плотнее забиваться в свой угол. — Отчего? Не знаю я — хороши ли такие люди, не знаю я — нужны и важны ли такие дела…
РАЗОРЕНЬЕ
(Очерки провинциальной жизни)Печатается по последнему прижизненному изданию: Сочинения Глеба Успенского в двух томах. Том первый. Третье издание Ф. Павленкова, СПБ., 1889.
Повести, составляющие цикл "Разоренье", были написаны в 1868–1871 годы как самостоятельные произведения и опубликованы впервые независимо друг от друга в журнале "Отечественные записки": "Разоренье. Наблюдения Михаила Ивановича. Повесть первая" — 1869, No№ 2, 3; "Тише воды, ниже травы" — 1870, No№ 1, 3; "Наблюдения провинциального лентяя" — 1871, No№ 8, 10, 12.
В 1871–1873 годы Успенский после большой стилистической правки перепечатал эти повести с некоторыми купюрами в серии "Библиотека современных писателей", издававшейся А. Ф. Базуновым: "Разоренье" — в одноименном сборнике (1871), "Тише воды, ниже травы (Провинциальные заметки)" — в сборнике "Очерки и рассказы" (1871), "Лентяй, его воспоминания, наблюдения и заметки" — в одноименном сборнике (1873).
Судя по сохранившимся письмам Успенского, а также по ранним редакциям, повесть "Разоренье" представляла собой первую часть задуманного писателем большого произведения, "романа", как он его называл, о новой, пореформенной эпохе. Главным героем этого романа должен был быть протестующий рабочий. Однако трудности создания большого эпического произведения о современной действительности в переломный исторический период, цензурные препятствия и, наконец, материальная нужда, не дававшая писателю возможности длительно работать над своими произведениями, помешали осуществлению этого широкого замысла. Задуманный Успенским роман не был создан, а на материале, собранном для него, были написаны повести "Тише воды, ниже травы", "Наблюдения одного лентяя", лишь отчасти связанные с первоначальным замыслом.
В 1883 году при подготовке к изданию первого собрания сочинений Успенский объединил все три повести в один цикл, тем самым как бы частично осуществив свое намерение — создать широкую картину эпохи ""разоренья" старых порядков".
Первая повесть вошла в цикл под названием "Наблюдения Михаила Ивановича", а ее прежнее название "Разоренье" перешло ко всему циклу с подзаголовком "Очерки провинциальной жизни". Причем, стремясь связать повесть сюжетно, Успенский отождествил героев первой повести — Василия Андреевича и Наденьку — с героями второй — автором дневника и его сестрой, которых он переименовал (первоначально — Василий Петрович и Мария Петровна). К третьей повести было дано подстрочное примечание, указывавшее на ее тематическую общность с предыдущими. Заглавие "Наблюдения провинциального лентяя" было переделано в "Наблюдения одного лентяя". Всему циклу Успенский предпослал специальное предисловие, в котором подчеркивал единство замысла всех трех произведений (см. стр. 7, 8. В последнем прижизненном собрании сочинений предисловие печаталось как подстрочное примечание).
Объединенные в цикл повести подверглись стилистической доработке, одновременно некоторые детали и эпизоды по цензурным условиям были изменены либо устранены. Успенский продолжал стилистически править повести и при включении их во второе и третье собрание сочинений.
