Вот бледно-голубая лазурь — платье на ней тоже бледно-голубое… Вот розовые облачки, высокие, перистые, — она моя розовая сказка… червонная дама… А низкие темные тучи внизу — темные, как тени, — ее гнев, убегающий, уплывающий, тающий при рассвете…
Но тут рядом со мною стоящий товарищ мой радостно выкрикнул: «Козерог» — и указал на небо, туда, где сияла голубая чистота… Это был последний, космато-черный комок, и при желании можно было рассмотреть и толстые губы, и курносый нос, и рога, а ликующий товарищ добавлял: «Теперь его уже нет в комнатах… Но он расплылся и вылетел в открытую форточку, вот плывет голова в небесах»…
Но тут я затопал на товарища, оскорбившего меня в самых заветных чувствах, и я прогнал его из дому, потому что уже было утро…
И прогнав его, я долго стоял на балконе, обвеваемый ветерком, и, с нахмуренными глазами, проклиная гнилых людей, все заражающих своим скептицизмом… А уже бледно-голубая лазурь казалась мне такой, как всегда, и я уже не видел в ней «ее» улыбки, «ее» ласки, «ее» прощения…
День разгорался… Тихо таяла в небе голова Козерога, к которому теперь примчалось и туловище в виде косматого <нрзб.> обрывка, соединившегося с головой… Знакомый ночной сторож, видя меня одиноко стоявшим на балконе, снял шапку и кричал мне снизу: «Долго не изволите ложиться спать, барин»…
Боже сил, помоги мне выбросить из головы все, потому что ничего нет, и мы наполняем окружающее своими хилыми выдумками!.. Она никогда не любила меня и даже, быть может, не знала, что именно «я» ей пишу эти письма…
А уже восходящее солнце, играя жаром, говорило о новом дне, таком же, как и вчера, с теми же мучениями, [как вчера]…
Боже, помоги мне забыть все, потому что мне теперь ничего не нужно и я никому не нужен.
* * *
Белым деньком, весь изнывая от жару, я сидел на смятой постели, подперев худою рукой унывающий лик свой… Я не думал… Думы не развлекали… Это было бездумное считание минут, тупое равнодушие… Я выкинул «ее» из головы… Что она мне… Я сам по себе…
Месяцев семь тому назад она благосклонно взглянула на меня, и я вообразил невесть что… Я и не любил ее, вовсе не любил… Мне нравилось играть в новую для меня игрушку… Мне было приятно казаться влюбленным перед самим собою… Это намекало мне на мою жизненность, которую я давно потерял в безднах декадентства и эстетизма…
Я не любил ее…
И сидел я белым деньком, изнывая от жара, поедая апельсины, пахнущие весной, сдирая с них зорю…
И думал я о том, что я — нумен, глядящий на мир и отражающийся в зеркале, где принимал вид первопричины… И каждый из людей отражался первопричиной… И людей было много, и они были разные, а первая причина одна и та же… И я удивлялся, как это могло быть… И меня продувал сквозняк, протекающий в одно окно и вытекающий из другого…
И я вспомнил двойника, который только и мог быть первопричиной. И я удивлялся, как это я мог бояться его, черты лица его прекрасны, он вечен, он все знает… «О двойник, только ты можешь развеселить меня», — кричал я [и] вскакивал со смятой постели белым деньком, бросался к запертой двери и мучительно ждал, боясь и ликуя <?> бредом… Но за дверью никого не было, и я отправлялся к себе в комнату очищать апельсин…
* * *
И был вечер… И я пошел в гости… Дома — людские кладбища, в которых водилось безумие и всякая иная мерзость, — мрачно остывали, сверкая оконными стеклами. Мимо меня проходили оборванные нумены с такою только оболочкой, что не могли прорваться из себя… И я знал, что между каждыми двумя нуменами — бесконечная пропасть, и ужас охватывал меня от сознания, что все мы так удалены друг от друга, и я удивлялся, как мы еще понимаем наши речи…
В гостях я не показывал свои страшные мысли, но был весел, как никогда… Молодые девицы хохотали до упаду от моих шуток, и видевший меня в первый раз невольно должен был думать: «Какой милый, веселый молодой человек… Какое у него здоровое веселье в наш нервный век… А речи его, когда он не смеется, степенны и сериозны…» Мы веселились на славу, а на дворе был сон <?>, и в открытые окна смотрело на нас темно-синее небо с зорей на горизонте, золотые звезды и шелестящие купы деревьев… Тогда молодой музыкант сел аккомпанировать, а одна из девиц запела, и мы все сразу почувствовали роковое, неизбежное и тем не менее скрытое до времени в глубине души — вечное возвращение двойника… В саду шелестели деревья… Их шелест был слышен между медленными аккордами аккомпанемента…
И ночи, и дни примелькались,
Как дольные тени волхву…
В безжизненном мире живу…
Живыми лишь думы остались…
И мы сидели тут, нумены, с безднами, горящими в наших глазницах, не устремленными друг на друга… И был один из примелькавшихся вечеров, а из окна шумели деревья, и мы видели движенье их вершин на темно-голубом небе с зорей внизу…
И нет никого на земле
С ласкающим горестным взглядом…
Кто б в этой томительной мгле
Томился и мучился рядом…
[И] я теребил свои белокурые усы и смотрел в зеркало, где на меня смотрел спокойный молодой человек серыми глазами, теребя белокурые усы… [А] кругом замирали молодые люди и девицы, и земли их были одиноки, и Петр не знал, какова земля для Ивана, а Иван, какова она для Петра… Между ними были бездны… они были одиноки на земле, без доступа друг к другу…
Часы неизменно бегут,
Бегут и минуты считают…
О бег перекрестных минут!..
Так медленно гроб забивают…
Медленными аккордами забивали этот гроб, наш общий гроб, но были у нас и частные гробы, у каждого свой, — это наша оболочка, из которой мы не могли вырваться, чтобы познакомиться с миром и друг с другом… Мы придумывали условные стуки и на стуки отвечали стуками, и наши стуки попадали в одну из минут времени… А минуты сменяли друг друга… И никогда мы не знали, что стучит нам наш гробовой товарищ, а отвечали по догадке…
Потом мы высыпали на двор. Я надел свое желтое пальто и взял крючковатую палку… Проходя мимо густого дерева, я заметил сидящего молодого человека в желтом пальто и с крючковатой палкой… Должно быть, он пришел к окну, чтобы послушать только что пропетый романс, и сидел на лавочке, весь в тени…
Это меня поразило, и страшная догадка шевельнулась в глубине, не дорастая до сознания…
Мы играли в горелки… Бегали друг за другом, ловя, — нумены, отделенные друг от друга миллионами верст… Тщетен был наш бег друг за другом: между нами была вечность… Больше всех бегал и ликовал я, в желтом пальто и с крючковатой палкой, и на меня смотрел сидевший на лавочке молодой человек [в желтом пальто и с крючковатой палкой]… И мне было в одно и то же время и страшно, и весело… Я уже догадывался кой о чем в каком-то пьяном восторге и вдруг, расшалившись, побежал к сидевшему в тени и на весь двор крикнул: «Приходите завтра ко мне»… И сидевший в желтом пальто и с крючковатой палкой испуганно вскочил с лавочки и поспешно удалился со двора… Я успел заметить лишь его бледные волосы, белокурые усы да испуганный взгляд, который он бросил на меня, одетого в желтое пальто и с крючковатой палкой… А когда меня обступили девицы и говорили мне полусерьезно, что́ это я сделал, я ответил, шутя: «Да ведь я пригласил только самого себя…»
И все мы смеялись…
И я возвращался в каком-то тупом забытьи, с сознанием, что нет ничего и никого, кроме меня… Я проходил мимо дома, где жила «она», но я не горевал… Ведь и ее не «было», а если бы она и существовала, то она не была бы такая, какой я ее представлял, себе… Был только я да мой двойник. А над домом, где она обитала, горел рассвет и небо было бледно-голубое, с налетами розового шелка, а из-за крыши дома торчал тонкий, ущербный месяц, красный и печальный… И я напевал вполголоса, помахивая крючковатой палкой:
И нет никого на земле
С ласкающим горестным взглядом,
Кто б в этой томительной мгле
Томился и мучился рядом.
А у потухшего фонаря старик прохожий, молча смотревший на меня, казалось, проливал из глаз потоки жалости и скорби, но разве это касалось меня… Я продолжал напевать:
Часы неизменно бегут,
Бегут и минуты считают…
О бег перекрестных минут!..
Так медленно гроб забивают…
Прямо передо мной высились огромные серые дома с бесчисленными четырехугольными глазами, мерцавшими темным бредом… И когда я остановился перед ними с немой мольбою, то глаза мои наполнились слезами, неизвестно почему, а разгоравшийся рассвет засверкал <?> на оконных стеклах, и они тоже заблестели, словно наполнились слезами.
