Там безостановочно и бодро работали Саня и Катя. И у них пока что получалось по задуманному: жесть уже почти что вся была снята и сброшена во двор. Взялись ребята за стропила и перекрытия. Саня орудовал то ломом, то гвоздодёром, то кувалдой – просохшая на сто рядов, в родственной спаянности прижавшаяся одна к другой прекрасная неподсоченная древесина ворчанием, хрипами, а то и вскриками, едва не человеческими, трещала. И казалось, что бранилась, чертыхалась: «Что ты, разбойник, разоритель, меня, старую, тревожишь, не даёшь поспать последним сном!» Но мало-помалу уступала, крепкая, добротная, покорялась силе и воле человека. Разъединялись друг от дружки доски, бруски и брёвнышки и – летели следом за другими вниз. Видно было, что Саня умён, силён, сноровист, наторелый. И упорством одарён сполна. Он беспрестанно дыхом выпаливал, видимо, наседая в сплочённых с Катей усилиях:
– Раз, два – взяли!
– Ещё разок, ещё, ещё!
– Теперь туды-сюды её!
– Паш-ш-ш-ла-а-а, зараза!
– Ур-ра!..
Сбросив вниз одну из самых увесистых бревенчатых стоек, которая долго не давалась и вымотала, он, смахивая со лба пот, крикнул:
– Эй, мужики, здорово живёте!
– Здоровее видали! – отозвался Пётр.
– Спасибо, что пожару по морда́м надавали! Родина вас не забудет!
– …а партия пятаком одарит, да прямиком в пятак, на! – счёл нужным отвечать по привычке грубовато Пётр, однако в его голосе невольно проскальзывали улыбчивые и даже искательные чувства. – Слышь, ты, братан, поменьше базлай, а лучше за барышней присматривай. Ветер дуряком дунет покрепче – ищи-свищи после. Если к нам залетит – пиши пропало, на.
Сергей тоже оживился – неожиданно расправился плечами и стал размахивать широко раздвинутыми руками:
– Эй, красавица, посмотри на меня: я тоже на флоте служил! Если что – поймаю. На руках буду носить.
Афанасий Ильич невольно поморщился, хотел что-то сказать Сергею, но – промолчал. Ему отчего-то стало досадно за него, он показался ему жалким и ничтожным, почти что таким же, каким встретил его несколько часов назад перед тушением пожара.
Пётр притворно замахнулся на Сергея кулаком:
– Сядь, дикобразина: молодочку перепугаешь, потом, чего доброго, не сможет родить дитятю!
– И верно, Петруня: забыл я, что страшный, как дикобраз из породы щетинистых свиней. Да и совсем с годами пустоголовым стал. Сдуру подумал: а вдруг для чего-нибудь ещё годен я в этой жизни? Дёрнулся, ан только шиш на постном масле припасён мне.
Сергей выжимал на лице улыбку, однако выходили бороздами неприглядные морщины.
«Он действительно жалок и слаб», – подумал Афанасий Ильич, отворачиваясь от обоих.
– То-то «сдуру»! И ещё, секи, братва, «подумал» он! – был неумолим Пётр. – Видели, мужики, фраера? «Годен», понимаешь ли, он, на! Сидел бы уж и в тряпочку сморкался… новорожденный буддачок. Или бурундучок? Чё лучше – выбирай!
Сергей покорно промолчал.
Афанасий Ильич неспешно и важно поднялся с коряги, рукой придерживая её, чтобы остальные сохранили равновесие и покой, и своей богатырской удалью навис над всеми:
– Довольно собачиться. Оба, как посмотрю, ещё те пацаны, если не младенцы.
– Каждый человек для чего-нибудь, но годен, – сказал Фёдор Тихоныч, зачем-то всматриваясь поочерёдно в глаза то Сергея, то Петра. – Человек – не пустое место: он с душой и умом, а значит, для чего-то и кому-то нужен. Простите, конечно, за несколько нравоучительный тон, но так я, тёртый и ломанный жизнью, думаю.
Пётр в столь присущей ему притворной рассерженности сплюнул под ноги и хотел, очевидно, высказаться резко и грубо. Однако Афанасий Ильич опередил – не позволил:
– Заканчиваем, мужики, прениями забавляться и трескотню разводить. Наотдыхались мы, кажется, досыта, едва не до отрыжки. Айда на избу: уже пора подсобить ребятам. Сейчас стало посветлее, а через час развиднеется вовсе, – можно спокойно и размеренно работать. В потёмках, как Саня Птахин, – конечно, было бы не дело. Но он хозяин, и ему виднее, наверное, как поступать. Досок повсюду валяется много. Может быть, в каком-нибудь сарае и гвозди отыщутся с молотком и топором. Перво-наперво смастерим мало-мальские леса и пару лестниц, – и начнём по венцам разбирать избу. Дело, сами понимаете, тяжёлое и опасное, но при всём при том нехитрое. Лично мне доводилось у себя в Переяславке и ставить избы, и разбирать их. Вы тоже народ, вижу, намётанный, навидались видов и много чего сработали своими небеленькими руками. Мелом пронумеруем каждое бревно, чтоб потом без лишней путаницы люди смогли в Нови поставить птахинское наследие на новый фундамент.
Секунду помолчал и, усмиряя свой природно сильный, наступательный голос, тише прибавил:
– Это самое наследие, думаю, уже не только птахинское, а частичками каждого из нас. И мы, выходит, как ни крути, тоже за него в ответе.
Пётр бойцовской петушиной подпрыжкой поднялся с коряги. Сергей с Фёдором Тихонычем едва не повалились затылками наземь, но друг друга удержали.
– Правильно, правильно, Афоня, базаришь: пора делом заняться! Хва чесать языками – шагом марш на стройку коммунизма! Или капитализма? – явно подзадоривая, подмигнул он неспешно и с заботливой осмотрительностью поднявшемуся с коряги Фёдору Тихонычу.
Старик отозвался негромко, но предельно серьёзно:
– А хоть что, уважаемый, и хоть как строй, а всё одно для людей останется. Именно в наследие, если, конечно, разумно и с душой повершено оно. Очень, очень правильно вы, Афанасий Ильич, сказали о наследии-то. Да, да, и мы – в ответе. В ответе, потому что совесть и порядочность взывают в нас. На годы и годы, а то и на века останется эта, как уже сказано тобою, уважаемый, стройка коммунизма, то есть ГЭС и водохранилище, и будет служить людям. Здесь, на месте нашего прекрасного села, вскоре образоваться морю, а моря живут ого-го сколько! И ещё вот о чём, уважаемый, хочется сказать. Хоть влево, хоть вправо направляйся по дорогам жизни, а всё одно, по круглёхонькой-то нашей планете, к коммунизму притопаем. Все! Всем человечеством. Всем общечеловеческим колхозом, если хочешь. Впрочем, коли уж тебе, уважаемый, не по вкусу слово «коммунизм» и ты, как понимаю, пытаешься ёрничать над ним, то скажу тебе так: хоть по-каковски то общество будущего наречётся людьми, или у нас, или в Америке, или в Китае, – неважно, но там, в том обществе, не сомневайся, сгодится даже то, что построили древние египтяне. А уж возводимая ГЭС с водохранилищем – и подавно. То и успокаивает немножко, что село наше родимое сгинет не напрасно, а для людей. Во имя людей.
У Петра какое-то недоброе чувство перекосило лицо, обнажило кривоватые, подгнившие зубы:
– Философ, гляжу ты, старикан… кислых щей. А точнее, сказочник. Но тоже кислых щей. Дед Мороз ты, е-ей, точняком! К
