по затылку и крутанул за плечо, чтобы посмотреть в глаза.
Бесчувственный белый взгляд отринул последнюю долю сомнения. Хрипя, я напрыгивал на него ещё и ещё, покуда он, всплыв, не обернулся искажённым чуждым лицом — и, прозрачно погружаясь в отражение облаков, не стал понемногу отдаляться.
В то осеннее утро, полное тихого света, ещё жившего в кронах деревьев, ещё истекавшего последней теплотой, — он гулял с сыном в сквере, неподалёку от дома, после бессонной ночи. Жена снова не вернулась домой, ночь прошла, и теперь бесчувствие наконец налегло, утишило отупелостью, теперь он думал только о сыне. Сначала они чистили зубы, умывались, одевались, завтракали и теперь тихонько гуляли, топали по дорожкам, бросали вверх кленовые листья, рассматривали на свет их золотые пятерни, прожилки; вместе с другими детьми осваивали горы мокрого песка, орудовали совком, грузовичками, «пекли пирожные».
После этого взрослые — он, две пожилые няни и молодая мать с измождённым лицом, с детективом на острых коленках, — сидели на скамьях вокруг песочницы, приглядывая за детским мирком. Дети, предоставленные друг другу, раскрывались с неожиданной стороны, вдруг возникала перед глазами неведомая детская цивилизация, за которой он наблюдал с настороженным интересом. Поначалу ему больно было видеть в сыне вспышки примитивности, например, гримасу гнева, когда другой ребёнок покушался на его игрушечное имущество. Но, подумав, стал ровнее, потому что решил, что вообще в мире многие с виду невинные вещи оказываются на поверку похуже убийства. Это был неожиданный опыт, он давно обвыкся с реальностью, как привыкают дети к силе и росту взрослых, и то, как он теперь, с помощью сына, смотрел на город, на свою жизнь в нём, немного его пугало. Он закурил, откинулся на спинку скамьи и снова посмотрел сквозь опрозрачневшие, наполненные светом кроны деревьев. Скоро — завтра, послезавтра, уже вечером? — небо зальётся летучим свинцом, ветер оборвёт мокрые листья, улицы станут неприютны, чистилище ноября затянет сознание сумраком. Няньки зашикали не курить рядом с детьми, он отошёл в сторонку, и сын это скоро заметил — выкарабкался из песочницы, подбежал, затопал впереди по дорожке, прилипший лист косолапо светился на ботиночке, шелестел, подшаркивал, отпал.
У чугунной решётки, за которой открывались широкая панель и улица, полная рвущихся со светофора вниз, в пресненскую излучину автомобилей, в ворохе тёплых листьев на четвереньках стоял человек. Он недавно очнулся, какое-то время ещё лежал, свернувшись калачиком у своей спортивной сумки, и взглядывал от земли на подростков, кативших на роликах по дорожке. Отчего-то их вид возмутил его, и он говорил, говорил что-то — не разобрать, с интонацией протеста, и вот наконец решился подняться.
Сын остановился рядом с человеком и долго смотрел, как тот собирает в кулак ремень сумки, медленно переносит центр тяжести на колено, шарит по земле, нащупывая опору. Отец взял сына за руку и вдруг поймал чуть звериный, но растерянный взгляд хмельного человека. Поверженный, тот смотрел снизу вверх не затравленно, а с великой трудностью, с какой, должно быть, раб смотрел на свободного человека, случайно забредшего во время прогулки в окрестности каменоломни. Приличные, но измазанные джинсы, пристойная, но с грязным воротником рубашка, такая же куртка — подсказывали расклад, по которому человек приехал откуда-то из провинции, одурел от столичных встреч, от самого очумелого невиданного города, на радостях позволил себе лишнее, втянулся и вот уже третий день никак не дойдёт до вокзала, благо погода сухая и есть места по скверам, паркам, где, может, и обворуют, но, скорее всего, не прибьют, — лучше отдыхать поближе к людям, к детским городкам. Лицом пьяный был ясен, и в том, как его сухое крепкое тело не слушалось усилий, никак не умело встать на ноги, а толстые сильные пальцы всё не могли зацепить, подтянуть за ремень сумку, — была явная несправедливость. Следовало бы подойти — поднять, поддержать, помочь, но из-за той же отупелости и нежелания хоть на секунду отвлечься от маленького сына он не заметил, как прошёл мимо.
Они раза три обошли сквер, видели, как пьяный перебирался от дерева к дереву на негнущихся ногах, будто играл в медленные прятки, видели белого аргентинского дога, сильную рослую собаку и её энергичного хозяина, коротышку, в балетном разбеге метавшего псу канареечный теннисный мяч, прошли сквозь шеренгу гигантских бронзовых скульптур, выставленных по обоим тротуарам у мастерской-резиденции главного скульптора столицы, воплощавшего в своих творениях вычурный мир подсознания Москвы. Миновали Георгия Победоносца, что оперся копьём на взвившегося змея, засмотрелись на царственного истукана, на знаменитого поэта, который протягивал оксфордскую шапочку за подаянием, на тонконогого апостола Петра, на ещё одного поэта с гитарой в руках и церквами, кренившимися у него за спиной. Если постоять тут, дождаться, когда откроется калитка или сами ворота, — можно увидеть внутренний двор усадьбы — склад не принятых пока властями в оборот существ: звери, клоуны верхом на колесе, карикатурные Ника и Немезида, святые.
На ходу, почему-то украдкой, позвонил жене, снова никто не ответил, взял сына на руки и зашёл ещё на один круг. Он знал уже всех детишек, стекавшихся в этот сквер из окрестностей, но вот та пара — дед и внук, — которую он заметил давно, издали, и никак не получалось с ними поравняться, ещё не примелькалась. Что-то странное было в том мальчике, что-то необычное в походке — как правило, дети такого возраста ходят уверенно, даже бегают без запинки, а тот мальчик как минимум был на год старше сына, рослее, шире в плечах, но ходил на цыпочках, широко расставив руки для баланса, бухаясь на пятки, враскачку, будто бы только проснулся и ещё не восстановил координацию со сна. Сзади его поддерживал дедушка — то схватывал под мышки, то отпускал с опаской.
Пересадил сына на другую руку, чтобы лучше рассмотреть, когда пара приблизится, — это оказался больной мальчик, одутловатая печать болезни лежала на его добром лице, он был очень бледен, видимо, только в конце лета научился ходить, совсем недавно узнал, что такое свежий воздух. Дети, больные синдромом Дауна, развиваются медленно, и нет ничего страшного, что так получается, нужны только терпение и любовь. Он осёкся от того, что слишком задержался взглядом на мальчике, дед — лысый человек лет шестидесяти в роговых старинных очках — посмотрел на него снизу вверх, не смея отпустить внука, и глаза его были наполнены нежностью.
Дома накормил сына манной кашей с изюмом, стал укладывать, надо было
