ему, возбуждённо перебирающему снасти, незнакомые черты рая, впарили простейший спиннинг, и с этой палкой он тащится по улицам, хлещет вправо, влево, теряет чехол, с восторгом, нацелив на фонарь, повторяя жесты продавца, присматривается к строю пропускных колец, мечтает, как они с сыном будут удить рыбу и всё будет как раньше, даже ещё лучше. Потом ему стало плохо, два раза он западал в кусты, затем мучился сушняком, добавил пива, заснул в метро, сколько раз катался туда и обратно, не понять, наконец его вышвырнули на поверхность менты, спасибо, не забрали, и полночи он шёл к себе на Малую Грузинскую, телефон, бумажник, всё подчистили, где, где? В Москве. Что-то холодно, скоро станет как стекло, и уже на подходе, у площади Восстания, нащупал в потайном, на молнии, тыщу, завернул в «дежурный», перцовки для согреву, и вот снова в сквере Грузинской площади, темнота вокруг.
Ворота приоткрылись как раз, когда он влачился мимо, из глубины клинками, ребристым веером лучей надвинулись фары, длинные тени побежали по скульптурам, звери, статуи, разом вдруг все стронулись вбок, и клоуны кинулись на него, он бросился назад, упал, перекинулся через ограду, лимузин вырулил прочь, скульптуры потухли, скрипнул воротный привод, спели петли. Далеко он не пошёл, набрёл на кучу листьев, оказалась невеликой, нашёл ещё одну, перенёс охапками, сложил, кое-как зарылся. Сон был неглубокий, всё время пробивал колотун, но к утру надышал в мёртвые листья, так ему казалось, что надышал, его сморило.
И вот луч, будто ладонь ложится на шею, на темя, он жмурится и судорожно вдыхает. Сквозь ресницы видит деревья, листья ковром, уже полно прохожих, у песочницы, среди деревянных резных белок и гномов уже гуляют дети. Он полежал ещё, стараясь ощутить себя самое, хотя бы мысленно собрать части. И вдруг — шарканье, дробный топот, он снова видит медленного мальчика, неуклюжего мальчика, видит, как тот топырит руки, то и дело встаёт на цыпочки, аккуратно причёсан, бледное чистенькое личико, — и согбенно, то придерживая сзади за плечи, то отставая, ведёт его перед собой улыбчивый счастливый дед. Исчезли из виду в дальнем конце сквера.
Он сжался, зажмурился со всей силы, вдохнул прелый дух листьев и потихоньку, пядь за пядью, стал распрямляться, подобрав колено, перекладывая на него непокорное чужое тело, тихонечко подбираясь к ограде, пляшущими пальцами дотянулся до чугунной завитушки. Передохнув, понемногу стал подтягивать затёкшие, отнявшиеся ноги. Прошла вечность, он встал, чуть отвалился от перил на пробу, не получилось, тогда постоял ещё — и точно так же неуклюже, с раскачкой, отчалил от ограды и, упираясь с мыска, сделал шаг, другой, третий, замер. Постоял, чувствуя спиной, затылком солнце. Было трудно, он обернулся — очень медленно, боясь потерять равновесие, — и никого за собой не увидел, задрожал головой, постоял, подумал и сделал ещё один невозможный шаг.
Глухов попал в эмиграцию из-за чувствительности.
Однажды он шёл домой мимо митинга, где кричали «Собакин — вор!», и подумал: «Почему я, такой нежный, должен это видеть?»
Спустя две недели подали документы, а ещё через три месяца их семья спускалась по трапу самолёта, приземлившегося на окраине Тель-Авива.
А ещё через год жена ушла к своему однокласснику Боре Гроссману и детей забрала. Это он встречал их в аэропорту с букетом роскошных роз. Ушла с облегчением, как уезжают в отпуск. Из посуды оставила ровно по одному предмету.
«В Израиле все разводятся, — объяснила ему психолог из социальной службы. — Земля у нас горячая. Солнце, море, окситоцин. Могу посоветовать сваху».
Прошло три года. Глухов так и не нашёл себе пару, хотя неутомимо хаживал в походы. В Израиле все знакомятся на экскурсиях. Походы были сложные, по пустыне и по горам, но ему нравилось это птичье полётное чувство, когда, иссушенный солнцем и обезвоживанием, в конце дня он заворачивал на заправку и, залив бензином бак, садился за столики вместе со всеми, следя за опускающимися на скалы Моава закатными лучами, чтобы откупорить первую бутылку ледяного пива.
Глухов работал в архитектурном бюро, находящемся у самого берега моря. Он таскался по всей Яффе, вымерял участки и здания, обычно всякую рухлядь, а потом переносил результаты в компьютер для моделирования. В конце дня он уставал, поскольку то и дело попадал меж огней — в разбирательства между арабскими кланами, возглавляемыми Хасаном и Хуссейном. Это было почти невыносимо, и, если бы не этнографический интерес, непонятно, как Глухов бы справился. А так он видел, как люди живут, и это вызывало в нём любопытство. Жили, например, и в многоэтажке на первом этаже, с вынесенной дверью, как на бедуинском стойбище. Парадное благоухало гашишным дымом, и, если кто-то из ожидающих лифт незнакомцев засматривался с непривычки внутрь обиталища, он получал от чумазых подростков приглашение зайти и оглядеться.
Глухов, после того как его бросила жена, зачерствел. Как заведённый, он вставал утром рано и отправлялся на работу, где выполнял любые, самые неудобные проекты, его кидали на амбразуру и вообще не церемонились.
Кроме походов, у Глухова было ещё одно развлечение. В шторм он непременно вышагивал по набережной в ожидании особенно высокой волны. Она захлёстывала парапет тяжёлым шатром из брызг, и ему нужно было сфотографировать на телефон этот залп с изнанки, из-под низа, такая была у него охота.
Обстановка в бюро была сносной. К стуку каблуков хозяйки непременно примешивалось поцокивание коготков не первой молодости шпица. А когда Абигаль отлучалась, шпиц принимался отчаянно трепать кисть от портьеры, рабочий образец из интерьеров, предлагаемых клиентам. Вездесущая собачонка заметно пованивала, не в последнюю очередь потому, что писалась от радости при виде всех подряд. Хозяйка часто оставляла её в офисе ночевать.
Непонятно было, кто кого побеждал: Хасан — Хуссейна или наоборот. Как только Глухов нарисовывался в тех окрестностях, попеременно возникали оба и сначала строго следили за его действиями, не посягнёт ли он на их межу, проходящую одному аллаху известно где. Хасан выпучивал глаза, Хуссейн просто сразу начинал орать. Первый приезжал на мотоцикле, второй — на кабриолете «пежо» с треснутой от солнца торпедой, но отполированной снаружи до зеркального состояния.
Абигаль была тонкокостная смуглая женщина, чьи предки происходили из Йемена. Она носила облегающие юбки и была прекрасна какой-то особенной дерзостью, с помощью которой справлялась лихо с мирозданием, а заодно с сотрудниками и с Хасаном-Хуссейном.
Глухову было всё равно, где жить, лишь бы у моря. Жил он в Яффе, в одном из домов, построенных когда-то наспех для решения жилищного вопроса,
