Затем метнулся на кухню, нашел коробок спичек и зажег свечи.
«Ну, теперь действительно все». Он уселся в удобное глубокое кресло и стал ждать.
Глава XXV. Серый ангел
Я сижу в старом массивном кресле, в глубине комнаты, напротив высокого, во всю стену окна, окаймленного по краям тяжелыми темно-зелеными шторами. Ноги мои вытянуты, руки полусогнуты в локтях и покоятся на мягких подлокотниках. Голова откинута на высокую спинку, веки прикрыты. Большие, серые крылья свисают по краям кресла и стелются по обе его стороны по пушистому светло-серому ковру. Я предаюсь короткому отдыху и неге после дальней дороги. За окном начинающийся вечер и редкий дождь. Комната наполнена сумраком и покоем. Редкие, крупные капли дождя, ударяющиеся о подоконник, настраивают на созерцание и размышления.
Мне не надо открывать глаза, чтобы увидеть его. Его высокая высохшая фигура отчетливо выделяется на фоне еще светлого оконного проема. Он стоит неподвижно. Облокотившись о низкий подоконник прямыми руками, и чуть подавшись вперед, он смотрит через плачущее стекло на улицу. За окном сереющий вечер, унылый дождь и молочный туман. Все размыто, все зыбко, цветов нет. Редкие прохожие, обходя лужи, спешат по своим делам, изредка уворачиваясь от проезжающих мимо автомобилей. Сверху он может видеть только шапки зонтов, которые в разных направлениях двигаются по асфальтовому тротуару, иногда сталкиваясь, иногда огибая друг друга. Но скорее всего он этого не видит. Его глаза широко раскрыты, но он где-то далеко отсюда. И только когда в доме напротив, начинают то тут, то там, зажигаться вечерние окна, он приходит в себя, поворачивается спиной к окну и, всматриваясь в густеющий сумрак, направляется вглубь комнаты.
В комнате уже почти темно. Он напряженно смотрит перед собой и идет осторожно, на ощупь. Меня почти не видно, но, если бы даже в комнате горел яркий свет, он все равно бы меня не увидел. Так уж устроены люди. Никогда они не замечают главного, а уделяют повышенное внимание всяким пустякам. Приблизившись, он нащупывает руками спинку второго, рядом стоящего кресла, и, обойдя его, усаживается к невысокому журнальному столику, почти лицом ко мне. Я слышу, как он в темноте наклоняется и водит руками по столу, пытаясь найти спички. Наконец, найдя коробок, он осторожно трясет его, будто пытаясь по звуку определить, сколько в нем спичек, затем аккуратно открывает и чиркает спичкой. Вспыхнувшее пламя сперва пугливо мечется, роняя по стенам причудливые изогнутые тени, затем разгорается ровным желтым светом, высвечивая его лицо: бледный высокий лоб с упавшей на него седой прядью, карие с прищуром глаза, прямой, узкий нос, тонкие, почти бесцветные губы. Несмотря на преклонный возраст и уединенный образ жизни, щеки и подбородок его гладко выбриты, а ногти находятся в безупречном состоянии. Все эти признаки, безусловно, выявляют в нем человека педантичного, сильного и независимого.
Протянув тонкую, старческую руку, он зажигает две свечи, стоящие на столике в высоком медном подсвечнике. Рядом с подсвечником в изящной стеклянной рамке стоит фотография молодой женщины. Он кладет на стол коробок, и уже хочет откинуться на спинку кресла, когда случайный блик от горящих свечей падает на стекло. Он нагибается, берет фотографию и подносит ее ближе к огню, стараясь во всех подробностях разглядеть черты любимого человека.
На фотографии изображена женщина лет тридцати пяти. Она сидит вполоборота, и, повернув и чуть наклонив голову, через плечо смотрит в объектив камеры. Светлые, длинные волосы обрамляют бледное лицо, и, спадая нежным шелком, покоятся на ее плечах. Длинная челка закрывает высокий лоб. Но самое главное – это глаза. Взгляд ее чудесных голубых глаз настолько пронзителен, и в них столько какой-то невысказанной грусти, столько понимания, что кажется, будто они смотрят прямо в душу, заставляя всматриваться и искать в статичном изображении следы жизни. Этот эффект еще более усиливается играющими на стекле бликами. И он безотрывно смотрит на фотографию, проводя рукой по рассыпавшимся по плечам волосам, по бледному овалу лица, по грустной улыбке губ. Не выпуская фотографии, он откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.
Я знаю, о чем он думает. Вернее – о ком. Он думает о ней. Они никогда не были женаты, хотя он всегда считал ее своей женой. Они так доверяли друг другу во всем, так безумно любили друг друга, так безудержно предавались жизни, что они просто не задумывались, чтобы официально оформить свои отношения. Он ее боготворил, она его обожала. И вот однажды она исчезла. Она просто ушла из дома и не вернулась. Вечером она позвонила ему по телефону, предупредила, что вернется поздно и попросила его не ложиться спать до ее возвращения, т. к. у нее была важная и просто замечательная весть для него. Он приготовил бутылку хорошего вина, накрыл на стол, зажег свечи и сел ее ждать.
Он ждал ее весь вечер. Затем он начал волноваться и позвонил ей по телефону. Она не брала трубку. Немного подождав, он позвонил ей снова, и опять никакого ответа. Он вышел на улицу. Было невыносимо холодно. Он простоял оставшуюся ночь у подъезда, периодически звоня то ей, то в полицию, то в скорую помощь. Она не вернулась ни утром, ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Все ее поиски не дали никакого результата.
С тех пор прошло уже тридцать лет, но каждый вечер он зажигал свечи, ставил на стол ту самую бутылку вина, два бокала, и садился ее ждать. Ему казалось, что, если он будет выполнять этот, кажущийся со стороны нелепым, ритуал, если на столе будут гореть свечи, она обязательно вернется. Вернется, если даже для этого потребуется много, очень много времени.
Я смотрю на него и вижу в его мыслях ее образ. Вот они вместе гуляют по старинному парку, вот весело едят мороженое, вот она катается на карусели, и машет ему рукой, а он смотрит на нее снизу-вверх и тоже машет в ответ. Вся их совместная жизнь проходит в его воспоминаниях. Подбородок его дрожит, из прикрытых глаз катится слеза. Он сидит неподвижно. В доме тишина, только капли дождя стучат по стеклу, да потрескивают огнем оплывающие свечи.
Ему осталось недолго, и он об этом знает. Он не боится смерти. Единственное, чего он боится, это не дождаться ее. Он боится, что уйдет раньше, чем она вернется, и от этого ему становится особенно больно. Больно не за себя, а за нее, за то, что она придет и не найдет никого, с кем она была когда-то знакома, кто смог
