самые чистые и самые светлые на земле воды к Мировому океану. Вольются и в него, и в общую жизнь всей планеты. Как это здорово!»
«Однако… однако легко, товарищ дорогой, думается, да тяжело делается».
Возле птахинской избы он зачем-то ещё раз обернулся к Ангаре.
«Не переживаете ли, уважаемый, что Задуй-Задуевич и впрямь расстроит течение реки, расплещет её воды во все стороны и в итоге не позволит ей влиться в Енисей?»
Покачивая головой и усмехаясь чему-то своему, Афанасий Ильич природно крепкой поступью вошёл во двор и немедля принялся за работу.
«В какой-то древней книге наш Дед Мороз вычитал, что всё в этом мире к лучшему, – ещё какое-то время заботили посторонние мысли. – А что, может быть, так и есть? Реки жизни куда-нибудь да вынесут и нас, путаников, верхоглядов, неисправимых утопистов. Стоп, стоп: вы не о себе ли, маэстро? Да, и о себе, любимом, тоже!»
«…И как только, наконец, вынесет нас к новым землям, а значит, и к какой-то иной жизни, – там уж, братишки, не сплошать бы нам по новой».
«Эх, раззудись, моё плечо, размахнись, рука! А мысли всякие – прочь: лезете, точно мухи!»
Вскоре отыскались и гвозди, и топоры с молотками, и пила двуручная. Всё, правда, ржавое, гнутое, тупое, с поломанными и треснутыми рукоятками и топорищами, но тем не менее вполне пригодное. И доски, довольно сносные, широкие, главное, не подгнившие, надёжно толстые, попались сразу на глаза и незамедлительно пошли в дело. Афанасий Ильич и Сергей взялись за установку лесов, скорее, широкого передвижного настила в виде стола, постамента, с которого можно будет принимать венцы сверху, перекантовывать на землю; подыскали для ската два длинных тонких бревна и брусчатые доски. Пётр и Фёдор Тихоныч забрались к Сане с Катей, чтобы помочь им отсоединить, выломать, и снять последние стояки и перекрытия кровли. Потом, договорились, все вместе набросятся на разборку, нумеровку и складирование на улице венцов. Работали дружно, но молча. Не до разговоров и тем более препирательств, когда Задуй уже расхрабрился до того, что на выгоревшем поле ворошил и взмётывал к небу куски сажи и пепел; даже в лица работникам изловчался чего-нибудь дошвырнуть. Кое-где по полю вскипали пламенем очаги, однако тут же рассыпа́лись искрами, гасли, потому что гореть там уже было нечему. На соседних улицах занялось ещё несколько изб и заборов, но они находились вдалеке.
С тревогой посматривали люди на избу и заплот в птахинском огороде: не полыхнуло бы и там!
Полыхнуло.
Известно, что беда не заставляет себя долго ждать. А как только нагрянула – в весельцеватой отчаянности говорят: отворяй ворота.
Та самая изба и загорелась. Видимо, тлели и поддымливали где-то на ней или около угольки, а поднажал и завихрил ветер – раздуло их, пакля, смолёвое, неподсоченное дерево, что-то ещё воспламенились. Люди хотя и увидели огонь, однако не засуетились, не всполошились, не прервали работу ни на секунду. Ветер дул намного левее разбираемой избы, искры и пламя сметало на огород, а там гореть, продлевая и расширяя пожар, нечему. К тому же всем понятно, что нужно родовую избу спасать, а не бросаться тушить строение, которое хотя и доброе ещё, но не столь ценно.
– Злодей Задуй-Задуевич всё же вдунул нам жару, – не опуская лома и вставляя его в расселину между венцами, в хмурой беззаботности пояснил Фёдор Тихоныч. – Видать, присмотрелся, ирод, и злокозненно напуржил искр куда-нибудь в застрёху у нижнего края кровли. А там навален для утепления потолка мох, в какие-то поры поназабрасывали на чердак отслуживший своё деревянный скарб и другую рухлядь. Вдобавок доски и бруски кровельной обвязки сухие до последней сухости. Избёнка наверняка сгорит, коли занялась. Да к тому же полыхнула с кровли, да столь резво. Чтоб кровлю путёво тушить, лестницы нужны, багры, топоры. Эх, чего уж рассуждать! Жалко бедолагу, не судьба ей. А ведь верой и правдой послужила скольким поколениям хозяев. Остаётся, братцы, надеяться, что Задуй с минуты на минуту угомонится. Такое дело на заре нередко тут случается, когда начинает мало-помалу пригревать взошедшее солнышко, а от юго-запада надувать противостоящим ветром. Думаю, пожарище по остаткам забора и искрами не двинет на нас ордой, на избёнке и застрянет. Крыша сгорит, а остов, кто знает, может и уцелеть.
– Эй, Задуй, будь, падла, человеком! – рупором установив у губ ладони, крикнул Пётр в сторону порождающего ветер ущелья и тут же подхватил кувалду и жахнул ею по стояку, вышибая его из паза, срывая с гвоздя и скобы.
– Хорошо работа́ем, но всё же не мешает, ребята, поднажать: на Задуя и солнышко, как говорится, надейся, а сам не плошай, – молвил Фёдор Тихоныч, помогая Петру повалить и сбросить вниз очередной стояк.
К другому подскочили, обхватили его, потянули вверх, вбок:
– Вдохнули-выдохнули, хо-оп-па-на – ура, махом выдернули из паза!
– Управились с этим бравым хлопцем, управимся и с другими.
– Ай и молодцы же мы каковские да растаковские!
Фёдор Тихоныч прижмурился вдаль:
– Гляньте, кто-то с тропы из лесу выметнулся. Да никак Галинка – наша хлопотунья и певунья, матушка, Саня, твоя. Впрочем, не ошибся ли я, слепокурый пень, а?
– Точно, дядя Федя: мама на всех парах несётся из Нови, – неохотно оторвал Саня взгляд от заломленного гвоздодёром бруска. – С двоюродным моим братом Славкой Верёвкиным чешут. Во дают стране угля: по тайге впотьмах – напролом, марш-броском! Не иначе, медведей и волков перепугали на десяток вёрст в округе. Да у нас тут живут танки, а не люди.
– Не сметь, старшина второй статьи, дурно выражаться про наших людей! – отчеканил Фёдор Тихоныч.
– Я, товарищ гвардии капитан, наоборот, с похвальбой. Скажи-ка, Кать.
– Скажу-ка, скажу-ка, – посмеивалась Екатерина, краснощёкая, смешливая, сияющая добротой и счастьем девушка.
В работе от мужчин Екатерина не отстаёт. Где тяжче, там и она, не ждёт просьб или намёков – подсоби. И с ломом ловко управляется, и гвоздодёру знает применение. Однако тонка, легка, прыгуча и будто не работает, а танцует, приплясывает. В чём сила её? – возможно, подумал Пётр, тайком поглядывавший на девушку.
Он после её «скажу-ка, скажу-ка», приподнял глаза от работы, выпрямился весь, рубашку, излохмаченную и издырявленную огнём и натугами, зачем-то поправил у надорванного ворота, не без льстивости и вроде как смущённо посмотрел на Екатерину, неожиданно подтолкнул плечом в плечо Саню и сказал довольно громко, чтобы, по всей видимости, услышала и Екатерина:
– Братан, по чесноку говорю: любуюсь твоей зазнобой. Ты, конечно, ничего такого не подумай. Понимаешь, красота, она и есть красота:
