быть, я просто хотела услышать эти слова. Может быть, в тот момент мне нужно было их услышать. И может быть, я не думала об Анне так много, как следовало бы, потому что была сосредоточена на Кейт. Но я не сомневаюсь, как и все в нашей семье, что Анна ничего не желала больше, чем выздоровления сестры.
— Да, конечно, — отзываюсь я, — чтобы вы перестали втыкать в нее иглы.
— Достаточно, мистер Александер, — обрывает меня судья.
— Погодите, — встревает Сара. — Я должна кое-что сказать. — Она поворачивается ко мне. — Вы считаете, что можете все облечь в слова, обозначить как черное и белое, будто это проще простого. Но вы представляете интересы только одной из моих дочерей, мистер Александер, и только здесь, в зале суда. Я представляю их обеих в равной степени, везде, в любом месте. И люблю их обеих одинаково, везде, в любом месте.
— Но вы признали, что всегда имели в виду прежде всего здоровье Кейт, а не Анны, принимая те или иные решения, — замечаю я. — Так как же вы можете заявлять, что любите их одинаково? Как вы можете утверждать, что не отдавали предпочтения одному ребенку перед другим?
— Вы просите меня сделать именно это? — спрашивает Сара. — Только теперь в пользу другого ребенка?
У детей есть свой особый язык, и, в отличие от французского, испанского или любого другого, который начинают учить в четвертом классе, этот дан от рождения, но в конце концов забывается. До семи лет любой ребенок бегло говорит на языке «что, если». Проведите какое-то время рядом с малышом ниже трех футов ростом, и вы сами в этом убедитесь. Что будет, если из дырки над вашей кроватью вылезет гигантский паук, плетущий паутины-воронки, и укусит вас в шею? Что, если единственный антидот к этому яду замурован в пещере у вершины горы? Что, если вы пережили укус, но после этого способны только двигать веками и моргать, передавая знаками буквы алфавита? Не важно, насколько далеко вы зайдете в таких рассуждениях, главное, что перед вами открывается мир возможностей. Дети думают, широко раскрыв ум; взросление, как я поняла, — это медленное зашивание прорехи, открытой в мир.
Во время первого перерыва Кэмпбелл отводит меня в комнату для совещаний пообщаться с глазу на глаз и покупает мне колу, которую забыли охладить.
— Ну, что ты думаешь на данный момент? — спрашивает он.
Находиться в суде странно. Я как будто стала призраком: могу наблюдать за происходящим, но, если заговорю, никто меня не услышит. Прибавьте к этому малоприятное обстоятельство, что мне приходится выслушивать рассуждения других людей о моей жизни, а говорят они, как инопланетяне, приземлившиеся в моем уголке мира, будто не видят, что я сижу рядом.
Кэмбелл вскрывает банку с «7Up» и садится напротив меня. Он наливает немного Джаджу в бумажный стаканчик, после чего делает глоток и говорит:
— Комментарии? Вопросы? Искренние похвалы моему умению вести дело?
— Я не того ожидала, — пожимаю я плечами.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, когда все началось, я думала, что уверена в правильности того, что делаю. Но когда там встала моя мама и вы начали задавать ей вопросы… — Я поглядываю на него. — Все это не так просто. Она права.
Что, если бы больной была я сама? Что, если бы Кейт попросили сделать то, что делала я? Что, если бы в один из тех дней костный мозг, кровь или что-нибудь другое на самом деле помогли и на этом бы все закончилось? Что, если бы я могла однажды оглянуться назад и почувствовать, что поступила хорошо, вместо того чтобы испытывать чувство вины? А вдруг судья не считает, что я права?
А вдруг считает?
Не могу ответить ни на один из этих вопросов, отчего понимаю: готова я к этому или нет, но я взрослею.
— Анна, — Кэмпбелл встает и, обогнув стол, подходит ко мне, — сейчас не время менять свое решение.
— Я не меняю решения, — отвечаю я, катая между ладонями банку. — Просто мне кажется, даже если мы выиграем, то все равно проиграем.
Когда мне исполнилось двенадцать, я взялась присматривать за близнецами, которые жили на нашей улице. Им было по шесть лет, они не любили темноту, поэтому обычно мое дежурство заканчивалось тем, что я сидела между ними, лежащими в постелях, на табурете в форме толстой слоновьей ноги с ногтями. Я никогда не переставала удивляться, как быстро дети могут отключить источник энергии: вот только что они лазали по занавескам и — бац! — через пять минут уже вырубились. Неужели я когда-то была такой же? Не могу вспомнить и от этого чувствую себя древней старухой.
Часто случалось, что один из близнецов засыпал раньше другого.
— Анна, — говорил его брат, — через сколько лет я смогу водить машину?
— Через десять, — отвечала я.
— А ты когда сможешь водить машину?
— Через три года.
Потом разговор разветвлялся, как оси в паутине: какую машину я куплю; что будет, когда я вырасту; надоедает ли каждый день делать домашку в средней школе. Это все были уловки, чтобы подольше не засыпать. Иногда я попадалась на них, но чаще просто говорила ему: «Спи». Понимаете, у меня начинало сосать под ложечкой, я чувствовала: если расскажу ему честно, что его ждет, это будет звучать предостережением.
В качестве второго свидетеля Кэмпбелл вызывает доктора Бергена, главу комитета по этике больницы Провиденса. У него волосы с проседью и лицо бугристое, как картофелина. К тому же он как будто моложе своих лет, учитывая, сколько времени уходит у него на зачитывание своей верительной грамоты.
— Доктор Берген, — приступает к допросу Кэмпбелл, — что такое комитет по этике?
— Группа врачей, медсестер, духовных лиц, специалистов по этике и ученых, которые должны рассматривать отдельные случаи, чтобы защищать права пациентов. В западной биоэтике есть шесть принципов, которым мы стараемся следовать. — Он перечисляет их, загибая пальцы: — Автономия, или представление о том, что любой пациент старше восемнадцати лет имеет право отказаться от лечения; правдивость, или информированное согласие; добросовестность, которая подразумевает, что предоставляющий медицинские услуги точно выполняет свои обязанности; благополучие, или применение методов лечения, которые идут на благо пациента; непричинение вреда, то есть следование правилу: когда уже невозможно принести пользу, не следует действовать во вред больному… например, проводить сложную операцию пациенту, которому сто два года; справедливость, то есть ни одного больного нельзя подвергать дискриминации при получении медицинской помощи.
— Чем занимается комитет по этике?
— Обычно нас призывают собраться, когда возникают разногласия в
