синей фуражке с петлицами старшего лейтенанта.
— Товарищ старший лейтенант, задержанный для транспортировки доставлен! — отчитался конвоир.
Старший лейтенант взглянул на Гельмута и сказал без улыбки, но с легкой усмешкой в голосе:
— Что, хотел в Брянск? Сейчас поедешь в Брянск. Будешь сидеть там, пока не организуют поезд в Москву. А значит, будешь сидеть, сколько надо.
Его посадили в кузов, к четверым с винтовками. Те сели по краям — молча, не спуская с него глаз. Затарахтел мотор.
Дорога от Калиновой Ямы до Брянска заняла четыре часа. Всю дорогу конвоиры молчали. Прибыли они уже к полуночи. В местном отделе НКВД Гельмута приняли уже другие люди в синих фуражках. Отправили в спецприемник, похожий на ту камеру, где он уснул несколькими часами ранее. Но спать больше не хотелось.
Разорвать рубашку и связать из нее петлю не получилось: за ним почти постоянно смотрели в дверное окошко. Он уснул только в середине ночи и опять не видел снов.
Кормили три раза в день отвратительной холодной кашей, стаканом кипятка и куском хлеба.
Рано утром 22 июня его разбудили.
— Поднимайся, — прозвучал строгий голос над ухом. — В Москву поедешь.
* * *
Брянск, 22 июня 1941 года, 11:55
Утром 22 июня на железнодорожном вокзале Брянска было жарко и малолюдно. Гельмута сопровождали те же четверо и старший лейтенант. Его отвели прямо на платформу, садиться на скамейку не позволяли.
— Целый спецпоезд тебе выделили, — сказал старший лейтенант, когда они дошли до платформы. — Поедешь как царь. Через сорок минут прибудет.
Вокзальные часы показывали без пяти полдень.
Немногочисленные пассажиры, ожидавшие своих поездов, поглядывали на Гельмута и окружающих его красноармейцев с любопытством. Некоторые подходили и интересовались, «кого поймали», но конвоирам было приказано молчать. Особенно дотошным был толстый мужичок в белой рубашке, вокруг него постоянно бегали двое ребят и показывали на Гельмута пальцами, смеясь. Старший лейтенант отмахивался и иногда ругался.
— Государственное дело, — отвечал он. — Поймали, а кого — не важно. Может, вредителя, а может, шпиона… Работу свою делаем, дядя.
— Немца, что ли? — не унимался «дядя». — Война, говорят…
— Я тебе тоже сейчас скажу чего, только пусть дети уши закроют.
Их разговор прервал сиплый скрежет громкоговорителя.
Гельмут, до того смотревший в пол, поднял глаза в сторону столба, на котором висели два динамика.
Это был голос Молотова.
— Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.
Конвоиры крепче сжали винтовки в руках и слушали. Никто не проронил ни слова. У старшего лейтенанта медленно белело лицо.
— Сегодня, в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.
Дети перестали бегать вокруг «дяди» и стояли как вкопанные, растерянно хлопая глазами и переглядываясь. Сам же «дядя» беззвучно шевелил побледневшими губами — будто повторял слова из громкоговорителя.
Люди с встревоженными лицами подходили ближе к громкоговорителю, будто бы так было лучше слышно. Гельмут видел крестящихся женщин и мужчин, нервно щелкающих пальцами, сжимавших кулаки: одни шептали что-то другим, другие же прикладывали палец к губам и гневно шипели.
Старший лейтенант сел на скамейку и закурил. У одного из конвоиров вдруг сильно затряслась рука, державшая винтовку — другой взглянул на него непонимающим взглядом. На Гельмута никто не смотрел.
— Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в пять часов тридцать минут утра сделал мне как народному комиссару иностранных дел заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной армии у восточной германской границы.
Конвоир, сжимавший винтовку трясущейся рукой, вдруг посмотрел на Гельмута с искаженным от злобы лицом. Его веко дергалось, на лице вздулись желваки.
Старший лейтенант курил и сосредоточенно смотрел перед собой, временами поглядывая то на конвоиров, то на Гельмута, то в сторону громкоговорителя.
Дети молчали.
— Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.
Небо над Брянском было по-прежнему синим и безоблачным, и солнце по-прежнему нещадно жарило, в воздухе пахло раскаленными рельсами и свежеиспеченным хлебом из привокзальной столовой. У входа на вокзал, в тени цветочной клумбы лениво потягивалась трехцветная кошка с рыжим пятном на носу.
— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
На вокзале повисла тишина.
«Дядя» обернулся в сторону Гельмута. Лицо его не выражало ничего. Он взял за руки детей и молча пошел к выходу.
— Ну дела, — сказал старший лейтенант, докурив папиросу.
— Он про Житомир говорил… — сказал конвоир, у которого дрожала рука. — У меня родня там… Мамка, отец, братья, Дашка… Все там у меня.
— Ох, — второй конвоир не смог ничего сказать, только вздохнул и качнул головой.
— Приплыли, — сказал старший лейтенант.
— Да что ж такое, — говорил конвоир с дрожащей рукой, и Гельмут увидел в его глазах слезы. — Мамка, отец, братья, Дашка, они же там все!
— Отобьют, вот увидишь, — сказал старший лейтенант, но уверенности в его голосе не было.
— А у меня дед в Крыму, — сказал другой конвойный.
Вдруг Гельмут заметил, что все они смотрят на него.
— Сука, — отчетливо проговорил конвоир с дрожащей рукой, глядя Гельмуту прямо в глаза.
— Ах ты ж падаль, — быстро и нервно заговорил третий солдат, до того молчавший. — Шпионил тут, тварь, да? Говно немецкое.
Гельмут зачем-то сделал пару шагов назад, но наткнулся на руку четвертого конвойного, слегка толкнувшего его вперед.
Солдат с дрожащей рукой вдруг кинулся к нему и со всей силы двинул прикладом винтовки в живот.
Гельмут охнул и согнулся пополам, пытаясь не упасть — наручники мешали держать равновесие. Кто-то с силой толкнул его прикладом справа, и тогда он свалился, больно ударившись виском о брусчатку.
Еще один удар прикладом пришелся прямо в лицо: в глазах потемнело, и Гельмут почувствовал, как что-то хлюпает
