Читая легенду, мы невольно припомнили прелестную акварель К. П. Брюллова. Как похож сюжет его картины на последнюю сцену в рассказе несчастного Лоренцо! Но, может быть, наш художник желал изобразить невинное блаженство семьи молодого живописца; впрочем, по соображению, Корреджио тогда было тридцать семь лет, — лучший возраст, хотя только три года оставалось жить «божественному», как его называли. Женщина могла быть Анджелиной; по красоте и по возрасту, ей тогда было около двадцати лет, а ребенку несколько месяцев. Картинку К. П. Брюллова, сколько я припоминаю, называли «Семейство Корреджио», но, выслушав рассказ Лоренцо, я бы не хотел этого имени. Впрочем, Лоренцо — сумасшедший, а рассказчик, передавший его страдания, может быть, выдумал их сам, что весьма правдоподобно. Возвратимся к рассказу.
— Я не знал, — продолжал старик после минутного молчания, — что мне делать: идти ли вперед, или возвратиться в Корреджио? Мне уличать отца! И в чем? Влияние нравов Александра Борджия и Медичи отразилось уже и в Верхней Италии, и грех считался молодечеством. Я убил бы мать известием о страшном открытии, а люди смеялись бы, — не над ним, а над нами. В раздумье, я возвратился в первую комнату без шума, упал на скамью и горько плакал. Мимо меня прошла какая-то женщина, свидание приближалось, и Антонио не замедлил выйти — неосторожный! — вместе с Анджеликою, держась за руки…
— Лоренцо! — закричал он в испуге.
— Батюшка!.. — И я бросился на грудь его, заливаясь слезами. Он обнял меня горячо, но потом отвел мою голову и, с выражением непритворной тоски, спросил:
— Из любви ли, несчастный сын, или из мести преследуешь ты меня так хитро, так лукаво? — И, не ожидая ответа, продолжал: «Так знай же: она точно моя сестра, моя родная сестра, а твоя тетка!»
Недоверчивость, радость, сомнение, надежда — все это вдруг поднялось в душе моей.
— Горе тебе, — продолжал Антонио, — если в Корреджио кто-нибудь узнает, что она сестра моя! Это моя тайна. Пусть лучше подумают бог знает что, но наше родство может погубить нас всех.
Эти слова меня убедили. Я кричал от радости, бросился обнимать тетку, отца, опять тетку и лишился чувств в ее объятиях. Когда я очнулся, у скамьи, на которой лежал я, стояли и отец и тетка; на руках ее играл прелестный ребенок: ему было не более шести месяцев; Анджелика ласкала его, но Помпонио не понимал еще ничего; отец также беспрерывно ласкал его; к ним пристал и я. Антонио несколько раз говорил: «Помпонио, поцелуй братца!» — но братец отворачивался и тем в отце моем возбуждал приметную досаду. Между тем, совершенно успокоенный, счастливый, я объяснил отцу причину моего прихода… Первая статья: дома нет денег, была принята странным образом.
— А я писал, — говорил Антонио, — чтобы сохранять возможную бережливость… Монахи не платят… У меня денег ровно нет ничего…
При этих словах я невольно осмотрелся.
— Все что ты видишь, — продолжал он, заметив мое, движение, принадлежит сестре моей; по ее милости, у меня есть насущный кусок хлеба, и я могу работать для славы, ни в чем не нуждаясь… Ты не можешь понять, какою благодарностью обязан я Анджелине!.. О! без нее… — И он обнял сестру так нежно и с таким пламенным поцелуем, что она невольно покраснела. Вторая статья: замужество Вероники. На это не последовало согласия; хотя он знал жениха с отличной стороны, но из любви к сестре моей, ему жалко и расстаться с нею, или он имел другую причину: догадаться не было возможности. Третья статья: немедленное возвращение мое в Корреджио, была отвергнута единогласно и отцом, и Анджеликой, которая, в первый раз в семейном совете нашем, подала голос. Тем и кончилась наша беседа о делах; начали говорить о Парме и художестве. Отец изъявлял приметное удовольствие, слушая мои рассуждения; тетушка не сводила с меня глаз и восхищалась вслух моею рассудительностию.
Между тем подали к столу; мы вошли в богатую, хотя и небольшую залу, открытую на севере, без окон; арки вели под навес, обставленный роскошнейшими цветами. Стол был уставлен серебряными блюдами со вкусными яствами, а в большом глиняном сосуде отстаивалось «Vino Santo», лучшее произведение пармской земли. Слуги все были одеты в кардинальскую ливрею; на двух мраморных подставках у стены стояли две мраморные же статуи: одна, в локоть величиною, изображала Вулкана, а другая, в полный человеческий рост, закутанную женщину. Мне показалось весьма странным, что такие запачканные, бурые фигуры могли служить украшением опрятной и прекрасно расположенной залы.
— Зачем вы не велите вычистить этих уродов? — сказал я с полным простодушием.
Отец улыбнулся и отвечал: «Эти два урода — дороже всех моих картин. Это антики…»
— Антики! — с благоговением произнес я и боязливо к ним приблизился. Отец был прав: две замарашки были истинно прекрасны.
— А вот третий антик, — сказал Антонио, указывая на вазу с вином, — но антик моего произведения; я сам вылепил и выжег его по рисункам, присланным мне из Рима. Завидую, крепко завидую покойному Рафаэлю. Сколько образцов было у него! На его глазах сколько открыто превосходных произведений древности; он видел, изучил флорентийские собрания; в термах Диоклетиана беседовал с искусством роскошных Римлян; на улицах Рима встречал колоссы, подаренные древностью на память потомкам… А какие заказы!.. И где? в Риме!.. Там ничего не пропадет; святость града Апостола Петра защитит его произведения от преждевременного разрушения… А я?.. Может быть, я победил Мантенью, Бегарелли, Маццуоли; но что же? Труды мои в таких городах, где не проходит дня без битвы и где хозяева меняются, как погода на Альпах! Того и гляди, что варвар Француз или варвар Немец обокрадет церкви, где висят мои произведения, и продаст их за полцены еретикам на посмеянье… Случалось, хотя и не со мной. Не жалуюсь; но зачем так безбожно льстить, ставить меня на одну доску с Рафаэлем, тогда как и в искусстве и в жизни мы так неравны счастием!
— Ежели антики служили образцами Рафаэлю, то тем более чести вам, что вы, без их помощи, умели поставить себя на первую ступень.
— Именно, — сказала Анджелина, глядя на меня с такою улыбкой, от которой я мгновенно поглупел и смешался.
Антонио продолжал спорить, но без горячности, как в Корреджио, Заметно было из слов и выражения лица, что он считал себя соперником Рафаэля, но побежденным, и все преимущество противника приписывал возможности Санцио изучить антики. Мы встали. Меня уверили, что мне нужен отдых, и поместили в небольшой, но со вкусом убранной комнате. На коврах набросаны были подушки, и я заснул сном сладким. Проснулся. Уже было темно; но томный свет проливался по комнате из растворенных дверей; кто-то перестал петь; эхо струн арфы замирало в воздухе. Выхожу. В зале горят четыре вызолоченные лючерны; под навесом опять тихо заговорили струны; подхожу: Анджелика одна; арфа только что облокотилась на прекрасное плечо; пальцы медленно извлекали звуки. Луна, полная, блестящая, купалась в быстрой Парме. Сам не знаю, от чего на меня повеяло небом, и вдруг сделалось тяжело, как будто печальное предчувствие коснулось сердца.
Анджелика приметно обрадовалась моему приходу, засуетилась; но мне ничего не было нужно: я жаждал ее беседы глаз на глаз; я желал не верить нашему родству, гонял эту мысль из верной памяти; готов был плакать, словом: я любил! Сидя возле нее, безумец, я не сводил глаз с очаровательной женщины. Разговор сделался скоро полон страсти, искренности, дружбы; намеки сыпались градом, но я толковал их в свою пользу, и каждый из них подавал только повод к новым уверениям, к новым клятвам; и когда я совершенно связал себя вечными обетами любить одну Анджелику! о! как искусно напомнила она ужасное родство и вместе требовала верности! «Взаимности, взаимности!» — почти закричал я. — «Тише, — сказала она. — Антонио возвратился». Жаркий поцелуй сгорел на устах моих, и Анджелика скрылась…
Антонио возвратился в веселом, более восторженном расположении духа; прославлял ум папы, вкус, познания. Святейший отец пригласил его в Рим; он дал слово, но когда окончит работы в Парме. Вечер промелькнул незаметно. Все трое были довольны, счастливы, простились и разошлись друзьями, — а проснулись?..
Меня разбудил Антонио. После обыкновенных приветствий, он сказал мне довольно ласково: «Послушай, Лоренцо, я всю ночь думал об наших семейственных делах и много придумал, кажется, недурно. Как ты полагаешь: во-первых, обращение со мною святейшего отца сильно подействовало на моих монахов: они прислали мне довольно денег, чтобы обеспечить ваше существование на год, пока я кончу пармские работы, и дать приличное приданое Веронике; как ни жаль, а надобно же ее пристроить. Чем позже, тем хуже. Посылаю ей мое благословение. Ты все приготовь к свадьбе, а я, если бог позволит, приеду к вам разделить общую радость; но если папа и дела не отпустят, не откладывай: пост не за горами, а молодых людей зачем мучить?.. Так как времени мало, то я решил: ехать тебе сегодня же; до вечера я достану тебе от кардинала-правителя пропуск, который охранит тебя не только от военных шалунов, но и от самых разбойников. Мулы и слуга будут готовы перед закатом солнца. Одевайся, закуси, и, если хочешь, я велю оседлать лошадь; погляди на Парму, а я поспешу к отцу кардиналу…» И ушел.
