Теперь посмотрим-вспомним, какие такие поступки-деяния совершает наш демонический герой по ходу романного времени. Убил на дуэли человека, на другой - противника искалечил, женился на юродивой Марье Лебядкиной, изнасиловал малолетнюю, "заказал" убийство своей жены и её брата, способствовал разгулу бесов в округе, повесился... Что и говорить, отвратительные, гадостные, выходящие из ряда вон, преступные, но поступки, деяния демонические. А с другой стороны, он прилюдно буквально провёл за нос почтенного Павла Павловича Гаганова, укусил за ухо старичка губернатора Ивана Осиповича, предшественника фон Лембке... Это уж никакие не деяния демона, а просто-напросто выходки мелкого беса. Правда, позже общество списало и "нос" и "ухо" на белую горячку (это у непьющего-то человека!), на временное умопомешательство.
Для нашей темы самым, если можно так выразиться, значимым и итоговым поступком Ставрогина является его самоубийство. В этом плане очень любопытен диалог между Петром Верховенским и Кармазиновым, имевший место задолго до финала романа: "Кармазинов возненавидел Ставрогина, потому что тот взял привычку не замечать его вовсе.
- Этого волокиту, - сказал он хихикая, - если у нас осуществится когда-нибудь то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно вздёрнут первого на сук.
- Может, и раньше, - вдруг сказал Пётр Степанович.
- Так и следует, - уже не смеясь и как-то слишком серьёзно поддакнул Кармазинов..." (-7, 349)
Таким образом, как бы предсказан мрачный конец Ставрогина, позорный финал его судьбы. Но, конечно, для уяснения процесса формирования идеи-решения этого героя о своём самоуничтожении многое могут дать его встречи-беседы с Кирилловым. И ключевым разговором в этом плане можно считать тот, когда Ставрогин поздним слякотным вечером пришёл к Кириллову звать его в свои секунданты на дуэли с Гагановым-младшим. Человек, который читает роман "Бесы" в первый раз, иные многознаменательные моменты-штрихи из этой сцены может пропустить без внимания, но мы-то, читающие и перечитывающие "Бесов" многократно, уже априори знаем, что оба участника диалога - будущие самоубийцы.
Итак, обговариваются условия завтрашней дуэли. Ставрогин знает-уверен, что Артемий Павлович Гаганов, отца которого он прилюдно и оскорбительно провёл, ущемив нос, за четыре года до того, настроен решительно и никакими извинениями не удовлетворится. Дуэль будет серьёзной - убийственной. И, тем не менее, Ставрогин определяет барьер в десять шагов. С одной стороны, он дуэлянт уже с самоуверенным опытом кровавых побед, но, с другой, - самому и добровольно определить такое барьерное расстояние (обычно назначалось 20-25 шагов) - это прямо-таки самоубийственное решение. И даже Кириллов, который сам уже, можно сказать, находиться со смертью на "ты", замечает, что десять шагов - это уж чересчур близко. Ставрогин нехотя соглашается на двенадцать.
Далее, после осмотра оружия (а у нищего теоретика и практика суицида Кириллова заготовлены-лежат пара "щегольских, чрезвычайно дорогих пистолетов" и шестиствольный американский револьвер!), и возникает-всплывает в разговоре этих двух людей, уже заканчивающих добровольно свой земной путь, тема самоубийства, тема, можно сказать, философии суицида. Причём, Ставрогин о намерении-решении Кириллова уже знает, а тот о самоубийственных мыслях-планах своего собеседника, разумеется, - нет. Впрочем, судя по всему, и сам Николай Всеволодович ещё весьма смутно проглядывает-осознаёт в душе своей стремление к самоуничтожению, но что это стремление уже пустило ростки в его сознании не вызывает сомнения:
"- Я, конечно, понимаю застрелиться, - начал опять, несколько нахмурившись Николай Всеволодович, после долгого, трёхминутного задумчивого молчания, - я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и... смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: "один удар в висок и ничего не будет". Какое дело тогда до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?.. (...) Положим, вы жили на луне (...) вы там, положим, сделали, все эти смешные пакости... Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?.."
Чуть далее Ставрогин спрашивает Кириллова - любит ли тот детей?
"- Люблю, - отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно.
- Стало быть, и жизнь любите?
- Да, люблю и жизнь, а что?
- Если решились застрелиться.
- Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем.
- Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
- Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
- Вы надеетесь дойти до такой минуты?
- Да.
- Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. - В Апокалипсисе ангел клянётся, что времени больше не будет.
- Знаю. Это очень там верно; отчётливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.
- Куда ж его спрячут?
- Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
- Старые философские места, одни и те же с начала веков, - с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин. (...) - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
- Да, очень счастлив, - ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ. (...) - Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту (...).
- А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
- Хорошо. И кто размозжит голову за ребёнка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Всё хорошо, всё. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой! (...)
- Они нехороши, - начал он вдруг опять, - потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого. (...)
- Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
- Кто учил, того распяли.
- Он придет, и имя ему человекобог.
- Богочеловек?
- Человекобог, в этом разница. (...)
- А сами ещё не молитесь?
- Я всему молюсь. Видите, паук ползёт по стене (опять паук! - Н. Н.), я смотрю и благодарен ему за то, что ползёт. (...)
- Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в Бога уверуете (...).
- Почему? - привстал и Кириллов.
- Если бы вы узнали, что вы в Бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы ещё не знаете, что вы в Бога веруете, то вы и не веруете, усмехнулся Николай Всеволодович.
- Это не то, - обдумал Кириллов, - перевернули мысль. Светская шутка. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин..." (-7, 224)
В данном диалоге сильно раскрывается перед нами Кириллов, и мы это позже вспомним. А пока резюмируем касательно Ставрогина: он сознаётся, что уже не раз думал о самоубийстве, практически признаётся в своём преступлении над Матрёшей и подтверждает-декларирует своё безверие, свой цинический атеизм, своё отрицание бессмертия и Божеского страшного суда.
Развитие темы происходит на другой день в сцене дуэли между Ставрогиным и Гагановым. Последний, между прочим, ещё более ужесточил смертельно опасные условия поединка и настоял на следующем: если дело ничем не кончится в первый раз - сходиться во второй; если же и на этот раз пули пролетят мимо - то и в третий. Таким образом, оба участника дуэли уже бесспорно становились заранее потенциальными самоубийцами (а как ещё можно назвать человека, добровольно встающего под дуло заряженного пистолета в десяти шагах?!) или в лучшем (худшем?) случае - убийцами.
Но в ходе самой дуэли роли распределились отчётливо и однозначно Гаганов стремился к убийству, Ставрогин явно к самоубийству: первый тщательно целится в противника, но из-за волнения и бешенства попасть никак не может, второй - демонстративно стреляет каждый раз в воздух. Более того, при третьем выстреле, когда Гаганов, взяв себя в руки, дошёл до самого барьера и начал тщательно, с выдержкой, целиться, Николай Всеволодович продолжал стоять с опущенным пистолетом и хладнокровно, как Печорин, ждал смертельного выстрела...
Судьба на этот раз спасла его от такого вполне благородного и романтического способа самоубийства.
А сразу же после дуэли происходит новый и чрезвычайно любопытный диалог между Ставрогиным и Кирилловым. Недавний секундант говорит Николаю Всеволодовичу, что тот или должен был не вызывать Гаганова на дуэль и терпеть его оскорбления вплоть до пощёчин (как стерпел от Шатова), или, если уж вызвал, - убить.
