бессмысленные. Сарка повоевала немного и сдалась. Думала, Василий ее поддержит, скажет свое казачье «нет». Но Василий… он-то как раз был готов куда угодно. Куда угодно из этой страны, где до сих пор просыпался ночью под сырым и холодным от страха одеялом. Израиль? Да хоть Израиль, всё лучше. Да и из разговоров он ухватил, что Израиль – не конечная станция, в планах – Америка или Канада, это его еще больше устраивало, только виду не подал. Брал кого-то из внуков и шел на прогулку.
А Сарка по ночам молилась, стала теперь по ночам молиться. Иногда засыпал под это, иногда приходилось голову подушкой… Но это и через подушку проникало.
Они жили в Назарете уже второй год.
Что сказать? Питание было, конечно, первый сорт. Медицина. Сарке почти сразу сделали операцию, он ждал в больничном дворе, слушал вокруг чужую речь и пытался согреть ладони. Нет, удачно всё прошло. Удачно…
Повозили их по стране, показывали то-сё. Стену Плача эту. К морю возили. Отметился в нем, поплавал.
И страх прежний из него ушел. Только без страха совсем тяжко стало. Привык, видать, с этим страхом жить; как с протезом. А страх ушел, пустота от него осталась. Такая пустота, что хоть головой о стену, каждая стена ему стеной плача стала. Только самого плача не было ведь; как когда-то ненависть, так теперь пустоту эту и слабость в себе держал. Протез, кстати, ему новый тут изготовили, удобный. Гопака плясать можно.
Сарка чувствовала, глядела ему иногда в глаза. Даже дети чувствовали, хотя все в своих проблемах были. Крепкий, здоровый еще, водой обливается, а глаза пустые. Точно жизнь из них кто-то через соломинку высосал.
Отметили им дети пятьдесят лет семейной жизни, наготовили разных всячин. Стали спрашивать за столом, как они познакомились, как любовь произошла. Сарка насочиняла им что-то, язык у нее всегда с фантазией был. А он молчал.
Одному подарку только порадовался, дерябу ему подарили. «Тр-тр…» Жизнь живее стала, только ненадолго; снова пустота, особенно ночами. Курит в плетеном кресле на веранде, из комнаты Сарка свою молитву плачет, деряба потыркивает. Открытка на стене, «Привет из Святой Земли».
Ну и вот. Еще одну экскурсию решили им сделать. Он не хотел, устал уже от экскурсий и от страны этой. Сарка вытянула: поедем, освежимся, все люди как люди, и экскурсии, и иврит даже учат, одни мы как в норе заперлись… Обычная ее песня.
Поехали.
Марк за рулем, внуков парочка и они с Саркой. Дети трещат, недавний свой Пурим обсуждают. Прибыли в Иерусалим. Сарка побежала сразу в храм Гроба Господня, а потом уже эта экскурсия…
В Яд ва-Шем их повезли. В музей Яд ва-Шем.
Название это ничего ему не говорило, а то сразу бы «нет». Посидел бы перед музеем на лавочке, воздухом подышал, пока бы они там по своему музею лазали. Но он не знал. А про что этот музей, его не предупредили.
Ладно. Что он, музеев не видел. И про Холокост поглядит, любопытно даже стало. Злое такое любопытство разгорелось в нем, хотя сразу уйти надо было. Выйти и сесть на скамейку, а они пусть глядят на эти фотографии.
Только снова к нему этот страх вернулся, живой страх, он даже двигаться быстрее стал, дышать. Точно сила его какая гнала, с этой экскурсией, и заставляла с жадностью глядеть на каждую фотографию…
Пока наконец не увидел себя. Ну да, себя.
Он стоял, в немецкой форме, возле рва. Что творилось во рве, неважно. Снимок был любительский и увеличенный, но себя он узнал. Очень хорошо узнал. А потом к фотографии подошла Сарка, почти вплотную, и медленно прикрыла рот ладонью.
Кто-то спросил экскурсовода про нацистских преступников, оставшихся в живых. «Поиски продолжаются», – громко сказал экскурсовод. И что недавно одного из карателей нашли в Аргентине… или Бразилии… Василий уже не слушал. Он глядел на Сарку. А Сарка глядела на фотографию, боясь повернуть к нему окоченевшую шею.
Марк отвез их и притихших детей обратно; дети на полпути снова ожили и стали обсуждать Пурим. А они с Саркой молчали. Марк тоже почти ничего не говорил. Ругал себя, наверно, что повез стариков в такой музей. Жил он не в Назарете, а поблизости, в Афуле. В этой стране всё поблизости.
И наступила тьма. Сарка закончила свою молитву; он слышал, как она зашла в туалет, спустила воду, повозилась над раковиной.
Загасив сигарету, он поднялся с плетеного кресла и вернулся в комнату.
Сарка еще не спала, она сидела на кровати в белой ночной рубашке. Волосы ее были распущены.
Он подошел к ней и медленно поднял. Он сжимал ее, целовал ее щеки, лоб, губы, слабую шею, снова губы. Он вжимал ее в себя, гладил, а она молчала и задыхалась. Так продолжалось долго.
Пора. Он быстро сжал пальцы.
Потом он осторожно опустил ее на кровать. Подумав, поднял туда ее ноги в пушистых тапках. Теперь она вся лежала на кровати, тихая, неподвижная и безопасная.
Он сделал еще несколько шагов, достал приготовленное заранее и быстро проглотил, закашлявшись. Он хотел лечь рядом с Саркой, но, не дойдя до кровати, упал с шумом на пол.
Стало совсем тихо. Только деряба, очнувшись и поклевав немного корма, тыркнул пару раз. И тоже замолк.
У отца Максима собралась помирать теща.
Тещу свою, теть Надю, отец Максим любил, а главное, привык. С тех пор как овдовел, теть Надя несла на себе все домашние дела, а овдовел он уже пять лет как. Теть Надя еще помогала в храме свечницей, а пока была в голосе, то и на клиросе; голос у нее даже в старости был богатый и густой. И в трапезной, само собой; на всё ее хватало. Туда побежит, сюда… Ничего вечного не бывает.
Два месяца, после перелома, уже лежала; сидели с ней по очереди две старушки с прихода, Вера Ивановна и Вера Петровна, помоложе. Купил отец Максим теще специальный матрас против пролежней, массажный, издававший булькающие звуки, будто вода рядом течет. А пролежни всё равно образовывались, такие, что смотреть больно. Елеем попробовал помазать; доктор пришел, отругал.
Шел две тысячи восьмой год. Четвертый год, как отец Максим служил настоятелем на этом приходе. Приход был самым северным в епархии, этим только, наверное, и мог похвастаться. А самому отцу Максиму, получается, тогда тридцать четыре было или в районе того. А сколько было теще… Много;
