И все-таки, как бы тепло мы все в глубине души ни относились к добрым старым
Led Zeppelin, песня эта ужасно медленная, и я лично помнила, что это мелодия, под которую невозможно танцевать. Но Элис это не остановило. Она раскинула руки и, закрыв глаза, кружилась по залу, и круги эти становились все шире. Она явно была в восторженном состоянии и не замечала, что во время энергичных поворотов платье поднимается и становятся видны ее трусики. Когда ее захватил и увлек ритм бас-гитары, ее движения утратили всякую похожесть на рок-н-ролл и буги-вуги и стали напоминать нечто среднее между любительским балетом и суфийскими танцами.
Наверно, может показаться, что я говорю о ней зло, но на самом деле я была даже очарована. Наша маленькая дублерша Айседоры Дункан была так раскована, так неудержима! Наверное, я ей даже немного завидовала. Я с тоской вспомнила, как, будучи беременной Кевином, скакала по нашему лофту в Трайбеке под Talking Heads, и мне стало грустно от того, что больше я этого не делала. И несмотря на то, что эта девочка была на добрых восемь лет старше Селии, что-то в ней, в том, как она металась и делала пируэты от одного конца спортзала до другого, напомнило мне нашу дочь. Вряд ли она пыталась привлечь к себе внимание; казалось, она вышла танцевать просто потому, что это была одна из ее любимых песен – снова это слово! – и потому что по пустой площадке было так легко метаться, в экстазе позабыв обо всем. Вероятно, она проявляла такие же эмоции, танцуя под эту же песню у себя в гостиной, и не видела причин, чтобы не танцевать так же безудержно весело только потому, что стоящие по стенам двести злобных подростков бросали на нее косые взгляды.
Stairway to Heaven всегда кажется бесконечной, но все же она почти закончилась; он мог бы оставаться в стороне еще две минуты. Но нет. Я ощутила странный укол страха, когда Кевин медленно отлепился от бетонной стены и направился точно по прямой в сторону Элис, нацелившись на нее словно ракетный комплекс, захвативший цель в виде баллистической ракеты. Он остановился прямо под зеркальным шаром, верно рассчитав, что после очередного пируэта левое ухо Элис окажется прямо на уровне его рта. Есть. Контакт произошел. Он нагнулся совсем чуть-чуть и что-то прошептал.
Я не стану притворяться, будто знаю, что именно он сказал. Но этот образ оживил все мои последующие мысленные реконструкции произошедшего в тот четверг. Элис застыла. На ее лице появилось выражение неловкости, которой оно так явственно было лишено всего мгновение назад. Взгляд ее заметался по сторонам, не в силах остановиться на чем-то хоть на секунду. Внезапно слишком хорошо осознав присутствие зрителей, она словно поняла, что проявленная ею неосмотрительность влечет за собой обязательства: песня еще не закончилась, и она была вынуждена делать вид, что ничего не произошло, и подпрыгивать на протяжении еще нескольких тактов. В течение последующих сорока секунд она барахталась словно в жутком замедленном танце смерти, как Фэй Данауэй [209] в финале фильма «Бонни и Клайд» [210].
Диджей очень к месту поставил следующую композицию – White Rabbit группы Jefferson Airplane [211]; Элис вцепилась в свою коричневую юбку и собрала ее в складки между ног. Скованной походкой идя в темный угол, она плотно прижимала к талии локти, а руки пыталась спрятать под них. Я почувствовала, что неким отвратительным образом за прошедшую минуту она повзрослела. Теперь она знала, что платье у нее идиотское, а подбородок безвольный. Что мать ее предала. Что она «некрутая» и что она никогда не будет хорошенькой. И самое главное – она узнала, что никогда-никогда нельзя выходить на пустой танцпол – может быть, вообще ни на какой танцпол, на всю оставшуюся жизнь.
Меня не было там в тот четверг. Но за два года до того я стала свидетелем его предвестника в том же самом спортзале, когда была убита одинокая выпускница Гладстонской средней школы.
Ева
Дорогой Франклин,
сегодня в конце рабочего дня мой коллега Рикки обратился ко мне с предложением, и этим ближе чем когда-либо подошел к признанию запретной темы: он пригласил меня прийти в его церковь. Я смутилась и поблагодарила его, но уклончиво ответила: «Не думаю, что приду». Он не отступил и спросил почему. И что я должна была ответить? Что все это – полная чушь? Я всегда чувствую некоторую снисходительность по отношению к религиозным людям, так же как и они испытывают ее ко мне. Так что я сказала: мне жаль, но я не могу; я хотела бы поверить, и иногда я очень стараюсь верить, но ничто в событиях последних лет моей жизни не наводит меня на мысль о том, что некая добрая сущность оберегает меня. Ответная реплика Рикки насчет «неисповедимых путей» не впечатлила ни его, ни меня. Неисповедимы, сказала я. Кому ты рассказываешь.
Я часто мысленно возвращаюсь к тому, что ты сказал в парке Риверсайд до того, как мы стали родителями: «По крайней мере, ребенок – это ответ на Главный Вопрос». Тогда меня встревожило, что твоя жизнь ставит перед тобой Главный Вопрос с такой настойчивостью. Наверняка в нашей бездетной жизни чего-то не хватало, но я помню, что в том же разговоре я обвинила нас в том, что мы, возможно, «слишком счастливы» – а это ведь явно гораздо более приятное излишество, чем мучительная пустота. Может, я поверхностный человек, но мне было достаточно тебя. Я любила выискивать твое лицо в толпе встречающих после долгих поездок, которые ты переносил настолько тяжелее, чем я, и на следующее утро спать допоздна в жарком коконе твоих объятий. Этого было достаточно. Но похоже, нашего существования вдвоем было недостаточно для тебя. Хотя это, возможно, делает тебя более духовно продвинутым из нас двоих, меня это обижало.
И все же, если нет причин жить вместе без ребенка, то как может существовать причина жить, имея его? Отвечать на одну жизнь следующей жизнью – значит просто переносить бремя целеполагания на следующее поколение, и этот перенос равняется трусливому и потенциально бесконечному откладыванию. Можно предположить, что ответом твоего ребенка будет продолжить цепочку рождения, и сделав это, отвлечься и всучить собственную бесцельность своему отпрыску.
Я поднимаю эту тему, потому что думаю, что ты и правда ожидал, что Кевин ответит на твой Главный Вопрос и что он сможет с раннего детства почувствовать это прекрасное ожидание. Как? В мелочах. Агрессивная сердечность в твоем голосе, за которой чувствовалось робкое отчаяние. Свирепость твоих объятий, которую он, возможно, находил удушающей. Решимость, с которой ты бросал все свои дела в выходные, чтобы быть в его распоряжении. Я-то как раз подозреваю, что дети хотят, чтобы их родители были заняты, – они не хотят чувствовать обязанность заполнять твой график своими пустяковыми нуждами. Детям нужно быть уверенными в том, что есть и другие заботы, важные – иногда более важные, чем они.
Я не одобряю невнимание и пренебрежение. Но ведь он был всего лишь маленьким мальчиком, и он должен был в одиночку ответить на Главный Вопрос, который поставил в тупик его взрослого отца. Какое бремя, чтобы возлагать его на новорожденного! И что еще хуже: дети, как и взрослые, резко отличаются друг от друга в том, что я могу лишь назвать их религиозными аппетитами. Селия была больше похожа на меня: объятие, цветной карандаш и печенье – и она насытилась. Хотя казалось, будто Кевину практически ничего не нужно, я теперь понимаю, что в духовном смысле он был ненасытен.
Мы оба были неверующими, так что казалось разумно растить наших детей без участия армянской католической или пресвитерианской церкви. Хотя у меня нет желания яростно нападать на Нынешнюю Молодежь и говорить, что им осталось взломать только Ветхий Завет, меня отрезвляет то, что благодаря нам Кевин ни разу не был внутри церкви. Наверное, нашим преимуществом был тот факт, что благодаря нашему воспитанию нам было от чего отказаться – мы знали, что осталось позади и чем мы не являемся. Поэтому я думаю: может быть, Кевин тоже оказался бы в выигрыше, если бы мы вывалили на него всю эту ладанную
