рожа не выскочила. Он говорит: я на это не обращаю внимания.
Одна продюсерша, Ада, сорок лет, костлявая, как сестра смерти, глаза несытые, сразу в него вцепилась:
– Не хотите у меня сниматься?
– То есть?
– Сериал про любовь. Сразу дам большую роль. У меня там есть роковой красавец, даже играть ничего не надо, просто – крупный план.
Он так усмехнулся:
– Значит, хотите меня снять?
Ада:
– Именно.
Спохватилась:
– Вы на что намекаете?
Он ей:
– Это вы намекаете, а я просто говорю. Нет, извините, я не снимаюсь и не хочу.
И спокойно поворачивается и уходит.
Я ему говорю:
– Надо же, у тебя чувство юмора и ирония имеются!
Он:
– К сожалению.
– Почему к сожалению?
– Ирония и чувство юмора – орудия черта. Хороший человек должен быть наивным и буквальным. Но я уже не смогу таким быть.
– Да брось, я вот ироничная, а все равно хорошая!
– Возможно.
В общем, не впечатлило его. Обратно едем мимо храма Христа Спасителя, он говорит:
– Зайдем?
Почему не зайти, у меня и платочек всегда на такой случай. Там продают платки, но я, если честно, брезгую. Мне кажется, они использованные продают. Постирают, погладят, и заново. А кто знает, может, его на похоронах носили?
Зашли. Я крещусь, кланяюсь, а он – как столб. Только смотрит.
Вышли, я спрашиваю:
– Не поняла, если ты не верующий, зачем мы зашли?
– Почему не верующий? Я верующий.
– Но ты даже не крестился!
– Когда я крещусь, то чувствую, что лицемерю. И злые чувства у меня. Смотрю, а сам думаю: мишура, позолота, фальшь, Богу надо скромнее служить.
– Согласна на все сто, но не нам решать.
– Это правда. И все внешнее – ерунда, не надо обращать внимания. Но я обращаю. Из-за этого мне и стыдно. А ты, значит, православная?
– Конечно. Православие, самодержавие, народность – наше все.
– Смеешься? А я вот всерьез считаю, что власть от Бога. Наказание нам. И протестовать против наказания бессмысленно.
– Господи, да эта власть скоро сдуется или сама себя съест, я вообще об этом не думаю!
– А я думаю. У меня много злых мыслей. Поэтому я не могу воцерковиться. Там же – исповедь, причастие. Если я скажу батюшке, что думаю, он меня к причастию не допустит. И к дьяволу пошлет.
– А что за мысли? Если вкратце?
– Что Бог един для всех, а разделение на религии люди придумали.
– Теория известная. И?
– Но люди все-таки объединяются в группы. Возможно, они ошибаются в своих религиях. Но не боятся заблудиться. Не боятся быть глупыми, довериться Богу. А я, получается, умней всех. Это гордыня.
– Ладно. Гордыня ужинать не мешает?
– Я же не аскет какой-то. И не надо смотреть на меня как на ненормального. Я очень нормальный. Даже слишком.
– Что слишком – это точно.
Заехали в одно местечко с танцполом. Поужинали, я позвала его потанцевать. И в близком контакте чувствую, что мальчик-то мой – не мальчик, а еще какой мужчина. Мужчинище! Очень, знаете, ощутительно. Он отодвигается, а я нарочно – к нему. Он говорит:
– Дразнишь?
– Конечно.
– Это моя беда. Не могу удержаться. Неконтролируемая реакция.
Твою-то мать, девушки, вы это слышали? Другие виагру пьют горстями, чтобы появились признаки жизни, а для него, видите ли, беда!
Ладно, поехали домой. Я приняла душ и приняла меры, чтобы заснуть спокойно, ну, вы понимаете, сама себя приласкала, сироту. И легла. Вижу третий сон Веры Павловны и что-то слышу. Просыпаюсь, он сидит рядом и смотрит.
– Ты чего?
– Любуюсь. Ты прекрасна.
– Знаю. Спать не пора?
– Не могу. У меня не только злые мысли, у меня еще и грязные мысли. Насчет тебя.
– Постой, не так быстро, дай запишу. Мне никто таких комплиментов не отваливал. Грязные мысли насчет меня – обворожительно! А конкретней?
– Я бы тебя хотел поиметь и удушить. Ты во мне что-то животное вызываешь.
– Мне в полицию позвонить? Хотя, учти, я уроки крав-мага брала, израильская боевая система самообороны, специально для женщин. Одним ударом могу выключить до смерти. Лучше не рискуй.
– Не собираюсь. Если я с тобой буду, я стану таким, как ты. А я не хочу.
– И еще раз спасибо! И вот что, с утра возьму тебе билет и езжай-ка ты домой. В деревню, в глушь, в Саратов.
– Да, конечно. Ты потрясающая. Ты – само зло.
И ушел почивать. Я лежу, не знаю, плакать или смеяться. Может, он просто псих? Это многое объясняет.
И тут он вдруг возвращается. Говорит:
– Я знаю, о чем ты думаешь. Я не сумасшедший. Просто я все воспринимаю слишком серьезно. Все свои мысли. И еще: какое я право имею осуждать тебя?
– Да, кстати, хотелось бы понять. И заодно – за что?
– Ни за что. И никакого права. Я в сто раз хуже тебя. Потому что ты равна сама себе, а я себя придумываю. У меня правая рука всегда знает, что делает левая. Но я при этом боюсь себе честно признаться в том, чего я хочу.
– Да ты уже признался. Удушить меня.
– Это я накручиваю. Не хочу душить, просто тебя хочу. До тоски. Как только увидел, сразу захотел.
Стоит такой в свете луны, невозможно красивый, но бледный как труп. А с трупом как-то не того, даже если это будет труп Брэда Питта. И весь трясется. Думаю, как бы чего не учудил. Говорю:
– Иди в кухню, я сейчас.
Он пошел, я за ним. Наливаю ему полный стакан водки:
– Пей. И будем говорить.
Он:
– Я не пью.
– Лучше всех хочешь быть? А ты будь как люди. Кто не падает, тот не встает. Смири гордыню, пей.
Он выпил – как отраву. Будто сейчас выпьет и умрет. Поэтому, может, и решился. Я ему сразу еще. И закуски. В том числе мясной рулет. Он даже не заметил.
Конечно, никакого разговора не было, я его водкой нейтрализовала, он заснул на диванчике в кухне.
А утром я его отправила домой.
Потом говорила с семиюродной, посоветовала найти хорошего психотерапевта или психиатра. Она говорит: уже находила, три профессора с ним беседовали, все трое потом сказали, что он вполне нормальный, а вот они чувствуют себя после разговора с ним слегка чокнутыми. Потому что у него страшное обаяние, любого может переубедить.
Это да. Если бы не мой опыт и ум, он бы и на меня подействовал.
Через полгода узнаю, что он уехал в Сибирь, в общину самозванца Виссариона.
Я ничего другого и не ожидала.
Но, когда вспоминаю о нем, жалко ужасно,
