class="p1">Из статьи Карла Остенмайера «Тоска по невидимому»
(«Журнал о психотерапии и смежных областях».
№ 8. 1938)
Один из моих пациентов однажды рассказал сон, который привел его к сильному эмоциональному потрясению.
Ему приснилось, будто он вернулся в родительский дом, где не бывал уже много лет, заглянул в свою детскую комнату и принялся разбирать шкаф со старыми игрушками. Внезапно среди оловянных солдатиков, мячей и погремушек он обнаружил своего кота, который был верным спутником его детства. Кот выглядел очень старым, грязным, тощим и больным. Во сне оказалось, что хозяин на десять лет запер его в этом шкафу, съезжая от родителей. Несмотря на столь долгую разлуку, кот вышел из шкафа и потянулся к нему за поглаживаниями.
Проснувшись, мой пациент заплакал от необъяснимой тоски, природу которой так и не понял.
Такой «кот в шкафу» есть у многих. Как правило, это некое чувство, состояние, ситуация или даже человек, — в общем, некий эпизод из прошлого, которому мы не уделили должного внимания. Нечто, что оказалось намного важнее для нас, чем мы думали. Человек может отмахиваться от этого, но если нечто забралось глубоко в бессознательное и, как говорят, «привязалось» к нам, оно может напомнить о себе в любой момент. В том числе и подобными снами.
В данном случае пациент рассказывал, что он очень любил в детстве этого кота, но относился к нему крайне безответственно: не кормил, иногда мог пнуть или обидеть, а иногда и просто забывал о нем, уткнувшись в книгу. Теперь, спустя столько лет, кот напомнил о себе этим странным сном, доведшим его — успешного тридцатилетнего мужчину — до слез.
Можно еще представить себе другой образ, о котором рассказал мне еще один пациент: к примеру, вы оторвали от своего сердца кусок и выбросили в реку или, допустим, в болото. Но этот кусок продолжает жить своей жизнью и биться. И бьется он так громко, что вы уже давно отошли далеко от берега, но продолжаете слышать его биение за многие километры.
Это немного похоже на то, что другие мои коллеги именуют «незакрытым гештальтом». Что‐то незавершенное, недоделанное, что‐то, что требовало больше внимания к себе, — постоянно возвращается, раз за разом напоминая о своем существовании в глубинах подсознательного.
Иногда оно тянет назад и сильно мешает жить в настоящем, но при правильном подходе позволяет глубже заглянуть в себя и понять, что же в действительности нужно человеку. Эта работа ведется, как правило, с помощью интроспекции, и с ее помощью пациент сможет лучше разобраться в своих истинных позывах и стремлениях.
Я всегда говорю пациентам, что стремление к будущему далеко не всегда означает полный разрыв с тревожащим прошлым. Каждая ситуация уникальна и может потребовать разных действий. Но чаще всего приходится убеждать пациента все‐таки сделать себе больно. Побороть свою тоску и нежелание ворошить прошлое. Заглянуть в шкаф, где вы забыли своего кота. Нырнуть в реку, где бьется кусок вашего сердца. Это способ узнать себя.
Но к чему это вас приведет и что вы примете в итоге?
* * *
Москва, Лубянка, 29 августа 1941 года, 11:00
— На выход.
Гельмут дремал на койке, отвернувшись лицом к стене. Он подумал, что его вызывают на очередной допрос, лениво повернул голову к выходу и стал подниматься. Но это был не допрос.
— У вас посетитель, — сказал надзиратель, нетерпеливо звеня ключами в руке.
— Посетитель? — недоверчиво переспросил Гельмут.
— Я сказал, на выход.
Все было как прежде — лицом к стене, обыск, наручники, вперед по коридору. Его повели в тот же кабинет, где всегда проводили допросы, но на сей раз за столом сидел не Орловский.
Черноволосый испанец со стеклянным глазом лениво постукивал пальцами по столу и оживился, увидев Гельмута. Ноздри его хищно раздулись, будто он захотел учуять его запах на расстоянии, и поджатые губы расплылись в улыбке.
— Рад снова видеть вас, — сказал Сальгадо.
Гельмут сглотнул слюну.
— Взаимно, — выдавил он из себя, когда сзади его подтолкнули к стулу.
Наручники снимать не стали.
— Вы уж простите, что наручники не снимают, — добавил Сальгадо, кивнув в сторону конвоиров. — Мало ли что…
Гельмут хмуро кивнул.
— Я узнал вас в марте на фестивале русской народной песни здесь, в Москве. Вы бегали с фотоаппаратом по всему залу, а меня не заметили. А я вас заметил. Не сразу узнал. Но у меня, знаете, сразу заболело здесь, — он коснулся пальцем своего стеклянного глазного яблока. — А боль никогда не ошибается.
Гельмут молчал и смотрел на стеклянный глаз, а потом заговорил неожиданно для себя резко, быстро и громко:
— Слушайте, зачем вы вообще сюда пришли? Вам что, мало того, что я сижу тут, как крыса, не вижу белого света, жру всякую помойную еду и не знаю, что ждет меня завтра, расстреляют ли меня сегодня или шлепнут к завтрашнему ужину? Что вам теперь от меня надо? Вам, может, глаз мой отдать, а? Хотите глаз? Хотите? Я отдам.
Сальгадо слегка смутился и еле заметно усмехнулся одним уголком рта.
— Ojo por ojo, y diente por diente [20]. Помните испанский, да?
— Да.
— Так вот, Гельмут, глупости вы говорите. Ваше око мне не нужно. Я и одним неплохо справляюсь. Знаете, я совершенно не жалею обо всем этом. Вы лишили меня глаза в честном бою, как солдат. Могли бы и убить.
— Мог бы.
— А мог бы и я вас убить.
— Да.
— Это была война, и мы делали свою работу. Каждый свою. Это была наша работа. Мне кажется, если бы мы встретились в других обстоятельствах, нам было бы о чем говорить. Но сейчас я не испытываю к вам ничего, кроме, наверное, легкой жалости. Вы очень глупо попались. Вы плохой разведчик. Но хороший солдат.
— Это верно.
Сальгадо залез рукой в карман пиджака и вытащил чистый, сверкающий нож с гравировкой «Alles für Deutschland». Зажал рукоять в кулаке, полюбовался лезвием, положил перед собой на стол.
— Узнаете? Это ваше, кажется, — улыбнулся он.
Гельмут кивнул, не отводя взгляда от клинка.
— Привет вам из прошлого. — Сальгадо посмотрел на нож, затем снова на Гельмута. — Я бы подарил его вам, но вам нельзя. Даже подержать не дам.
— Уберите его, пожалуйста, — сказал Гельмут.
— Я режу им колбасу, — ответил Сальгадо. — И вскрываю консервные банки.
Гельмут отвернулся, стараясь смотреть на буфет, где до сих пор стоял граненый графин с водой.
— Ладно, ладно, — рассмеялся Сальгадо, убирая нож в карман. — Извините, я не мог не подразнить вас немного. Считайте, что это была очная ставка. Всего доброго.
Он кивнул
