потрошении лосося, — перед отъездом начал изучать инженерное дело и собираешься закончить учебу, когда вернешься, и скоро приедешь ко мне в Сакраменто.
— Я бы хотела, чтобы вы познакомились, — добавила я небрежным тоном.
Этельвина саркастически фыркнула и ушла на кухню.
Мать Антона Кусановича была чистокровной индианкой, но сын унаследовал внешность отца-хорвата. Он женился на канадке, которая путешествовала по Южной Америке как туристка, но влюбилась в него и так и не вернулась в свою страну. Майлен рассказала, что это была любовь с первого взгляда и даже после рождения семерых детей ее родители все еще влюблены друг в друга, как в первый день знакомства. Она единственная, кому досталась внешность бабушки-индианки: прямые, черные как смоль волосы, темные глаза и выпирающие скулы; остальные члены семьи выглядят по-европейски. Надо заметить, смешение кровей сделало Майлен очень привлекательной.
Я и представить себе не могла, что, пока я искала тебе невесту, ты мечтал поступить в семинарию.
В то время я была целиком поглощена романом с Харальдом — своей влюбленностью он поддерживал мою молодость. Одним из приключений, которое стало возможным благодаря ему, была поездка в Антарктиду. Мы отправились на военном крейсере по специальному разрешению — его выписали Харальду, потому что он был дипломатом, к тому же выдал себя за ученого. Этот белый, бесшумный и пустынный мир оказывает на человека огромное влияние и может даже навсегда его изменить. Мне кажется, он напоминает царство смерти, куда я скоро отправлюсь в поисках своих былых возлюбленных; там я отыщу Ньевес и многих других, кто ушел раньше. Сейчас Антарктида открыта для туристов, и ты должен непременно там побывать, Камило, пока льды не растаяли, а тюлени не вымерли. Мой муж увидел там совершенно незнакомых птиц и прогуливался со своей камерой, окруженный бесчисленной толпой пингвинов. Представь себе, они пахнут рыбой! Одним из развлечений на борту крейсера было купание в море среди обломков синеватого льда; тебя вытаскивают, прежде чем ты умрешь от переохлаждения. Чтобы не ударить лицом в грязь, мы с Харальдом тоже нырнули в самые холодные воды планеты, подражая молодым морякам. С тех пор у меня мерзнут ноги. Разумеется, все эти выходки придумывал Харальд, а я безропотно за ним следовала, поскольку понимала, что любовь к девственной природе у него в крови. Сказать по правде, я пережила с ним немало потрясений, как душевных, так и телесных.
Помимо увлечения птицами, как оказалось очень популярного в его стране, Харальд любил работать руками; вы с ним частенько что-нибудь мастерили вместе. Помнишь, как он учил тебя основам столярного ремесла? Он утверждал, что инструменты и ручной труд — язык, понятный каждому мужчине; когда есть общее дело, асе барьеры исчезают. Он родился и вырос в городке Улефосс, в доме, который его дед построил сам в 1880 году, а все его предки были плотниками и краснодеревщиками. Когда я в последний раз была в Улефоссе, его население насчитывало менее трех тысяч человек, но основными занятиями, как и в предыдущие века, по-прежнему были обработка железа и дерева и торговля. В детстве Харальд со своими приятелями прыгал по бревнам, которые сплавляли по широкой реке, разделяющей город, — самоубийственное развлечение: достаточно одного промаха, чтобы тебя затерло между бревнами или ты пошел ко дну.
Норвежским летом, когда ночь не окутывает землю полностью, мы ежегодно отправлялись в хижину, стоящую в глубине леса в трех часах езды от Улефосса. Харальд построил ее собственными руками, и это было заметно — так строят только для себя. Площадь ее составляла около шестидесяти квадратных метров, а уборная была в будочке во дворе. Ночью опускался полярный холод, страшно подумать, что там творится зимой. Электричества и водопровода в хижине не было, но Харальд установил генератор, а воду мы набирали в канистры. Сам он обливался холодной водой, я время от времени мылась с мылом и губкой, но иногда мы топили сауну, деревянную лачугу в нескольких метрах от дома, где парились, подливая воду на раскаленные булыжники, а затем на минуту или две ныряли в реку с ледяной водой. Мы топили железные дровяные печурки; Харальд ловко рубил дрова топором и разжигал огонь одной спичкой. Лучшие дрова — березовые, а березы в лесу росло много. Он ловил рыбу и охотился; я вязала и составляла план для своего бизнеса. Питались мы лапшой, картошкой, форелью и любыми млекопитающими, которых он добывал с помощью силков или дробовика, а чтобы скоротать время, баловались аквавитом, местным 40-градусным напитком. Драндулет Роя Купера был дворцом по сравнению с хижиной Харальда, но, признаюсь, я тоскую по нашим бесконечным медовым месяцам в живописной лесной чаще.
С наступлением осени стаи диких гусей улетали в теплые страны, в воздухе повисала завеса тумана, а на земле появлялись сверкающие кристаллики инея, ночи становились длинными, а дни короткими и пасмурными. Тогда мы прощались с хижиной. Харальд не запирал ее на ключ — вдруг кто-то заблудится в лесу и укроется в ней на ночь или две. Харальд оставлял вязанку дров, свечи, керосин, продукты и теплую одежду. Этот обычай пошел от его отца, который ввел его, чтобы помочь тем, кто бежал от войны во времена, когда Норвегия была оккупирована немцами.
Однажды я спросила у Харальда, какое у него самое заветное желание; он ответил, что всегда мечтал провести старость в тишине и уединении на маленьком островке, одном из пятидесяти тысяч островов, которыми изобилует раздробленная география Норвегии, но с тех пор, как мы вместе, хочет умереть со мной рядом на юге моей страны. В некоторых случаях — такое бывало крайне редко — он изъяснялся, как настоящий трубадур. Я уверена, что он очень меня любил, но ему трудно было выразить свои чувства; он был немногословен, отчаянно независим, и этого же ожидал от меня, к тому же, на мой вкус, он был излишне практичен. Никаких цветов или духов; он дарил мне перочинные ножики, секаторы, инсектициды, компасы и так далее. Избегал романтических или сентиментальных жестов, считая их подозрительными. Если ты действительно любишь человека, зачем тратить слова? Обожал музыку, но корчился от стыда из-за банальности некоторых песен и мелодраматических опер; предпочитал слушать их на итальянском, чтобы наслаждаться Наварит — ти, не задумываясь о том, какую тот поет чепуху. Избегал говорить о себе; довел до крайности скандинавское понятие janteloven, что означает: «Не думай, что ты особенный или лучше других, помни, что даже самый выдающийся гвоздь забивают молотком». Он не хвастался даже птицами, которых открывал.
Во время каждой
