- Где же мне зимовать?
А он и ухом не повел, будто не расслышал меня.
- Там, - говорит, - в бараке вас десять семей, за компанию весело будет. Зимой дров не жалейте, лес рядом.
- Меня же директор заверил, что здесь все готово, - не сдавался я.
- У него, мил человек, такая обязанность.
- Но ведь для нас же средства отпущены. Министерство платит! Почему же вы не строите дома?
Но он осадил меня своим тихим насмешливым голоском, да так, что мне стыдно стало:
- А кем строить-то, милый? Ведь у меня каждый рабочий - это плановая единица. Он должен план лесозаготовок выполнять, а не дома для мастеров строить. Ведь если я не выполню плана, с меня штаны снимут, и с тебя за компанию. Понял?
Но я продолжал спорить, скорее из упрямства:
- По-моему, рабочий - не плановая единица, а человек.
Он отмахнулся от меня, как от комара:
- Не надо мне политграмоту читать. - Сморщил свое маленькое лицо и взял меня за пуговицу рубахи. - Я тебе вот что лучше скажу: первую зиму я жил здесь в палатке. И ничего, как видишь. Но я, между прочим, начинал не со строительства дома для себя, а с выполнения плана. Однако я вас не виню: подход к делу бывает разный. Так что сегодня даю вам день на домашнее устройство, а завтра прошу приступить к работе.
11
Крепко он меня осадил. И что мы за народ? Вроде бы и неробкого десятка: случись какое несчастье - или там подраться, или дело какое опасное взять на себя, или воевать, или авария где произойдет - в огонь и в воду ледяную лезем. А за себя же заступиться, права свои отстоять, взять свое, что тебе наркомом положено, как на флоте говорят, вроде бы и стесняемся. Вроде бы нам и неловко чего-то. И стыдно даже. Подсунут тебе голую фразу: твое личное, мол, дороже общественного. Шкурные интересы! И ты сразу скис. Это еще ладно. А то яриться начинаешь на самого же себя. Так и со мной было.
Шел я из конторы и думал: как же это я не заметил, что омещанился! Мне, потомственному рабочему - и начинать разговор не с работы, а с квартиры, с ругани! Уперся я рылом в бытовое корыто, вот в чем суть. А я думал, что тещу победил. Нет, она меня одолела: прилипла ко мне ее расчетливость, как репей, и по миру за мной пошла. И я стал противен самому себе, и мне трудно было заходить домой: что я скажу Наташе? Утешать ее, врать, что все будет хорошо, то есть получим дом, я не мог. Убеждать ее в том, что главное жизнь не в удобстве, а в труде, и все такое прочее?.. Но зачем? Разве она сделала мне хоть один упрек за этот барак? Я вспомнил, как она испуганно и растерянно умолкла, когда рабочий вел нас к бараку. Я видел, как она глотала слезы в комнате и шептала мне: "Ты - хороший", точно извинялась передо мной за свою слабость. Ну что я ей скажу?
Прихожу, а та комната вроде бы уж и не та; теперь она прибрана, и словно все повеселело: на окнах занавесочки, кровать под голубым покрывалом, над кроватью висит картина "Неизвестная" Крамского, из "Огонька" вырезала, и то место в дощатой перегородке, где были большие щели, завешено ковриком.
Наташа возле порога сидит на скамеечке и расчесывает и прихорашивает ту самую девочку, которая смотрела в щель сквозь перегородку. А рядом тазик с водой, где вымыта была эта девочка. И дочка наша спит посреди кровати.
- Молодец, - говорю, - Наталья. Сейчас я кроватку для Люськи смастерю. - А про то, что Редькин сказал, и не заикаюсь. И она молчит. Каждый свое делаем и молчим.
Под вечер уже с улицы донеслось хриплое пение: "Кээк умру я, умру ды пыхаронят меня..." Потом кто-то загрохал сапогами по коридору, и в дверях наших появилась волосатая личность в расстегнутом пиджаке и в замызганной рубахе. Это был наш сосед кузнец Сергованцев. Ухватился руками за косяк и любезно эдак осклабился:
- А, соседушек бог послал! Добро пожаловать к нашему шалашу.
А дочка подбежала к нему и дернула его за полу. Он ажно удивился:
- Дочка! Кто же тебя так убрал-то? - И вроде бы протрезвел в минуту. Присел у порога на пол, стал гладить ее по голове и приговаривать: Пожалели тебя, значит. Эх ты, моя сирота-сиротинушка! Вы уж извините за беспокойство. Мать схоронили, вот она и прибивается, как ярочка, к чужому табуну.
- А что с ней? - спросила Наташа.
- Аппендицит! Хватились поздно. Везти на операцию, а дороги нет. Пока на этой чертовой волокуше везли - она и скончалась.
Кузнец ушел, а я снова за свои раздумья. Все мои мысли как бы разбились на две группы. Первая кричала: "Ты омещанился! Ты поддался бытовой трудности!" А вторая спрашивала: "А в чем виновата жена? Разве она в этот барак ехала?".
- Но ведь бывают же временные трудности? - перебил я Силаева.
- Вот-вот! - с живостью подхватил он. - Я тогда точно так и думал. Мол, какого черта в самом деле - это же временная трудность! Очень удобный сучок, за который мы часто хватаемся. Но подо мной он тогда сразу обломился. Для директора леспромхоза и для вас - это все временные трудности. А для кузнеца Сергованцева какие ж это временные, когда из-за них он жену свою похоронил? Дочь его на всю жизнь сиротой осталась!
Он машинально протянул руку к тому месту, где стояла водка и, не найдя ничего, смущенно кашлянул, затем взял папиросу и долго молча курил, опершись подбородком на колени.
- Может, вам не интересно все, что я рассказываю? - спросил он раздумчиво, не глядя на меня.
- Нет, почему же? Рассказывайте, пожалуйста, - попросил я его.
- Ну, хорошо, я постараюсь покороче, - сказал он, поднимая голову. - С этого же дня захандрила моя Наташа. Правда, вечером нас позвали в гости. Пришел тот самый парень, который в барак нас провожал, Елкин по фамилии. Я из-за этого парня потом в скверную историю попал. А в тот вечер приходит он, зовет в гости. Говорит, начальник за вами послал. Нынче получка, план перевыполнили. Прогрессивка! У Ефименко собрались. Без вас, мол, не начнем. И чтоб с женой приходил.
Я смотрю на Наташу, она же только плечами пожимает, и на лице такая обида: сунули, мол, в этот барак, да еще веселись с ними за компанию. Но ответила чинно-благородно: "Спасибо! Но у меня ребенок. Куда я от него?"
А тут опять появился кузнец Сергованцев, видно, слыхал наш разговор: "Познакомиться надо, - говорит. - Да и выпить не грех с дороги-то. Ефименко у нас передовой. А насчет ребеночка не беспокойтесь: Манька возле него посидит. А заплачет - я ему соску дам".
Ну и пошли мы к Ефименко. Дом у него большой, пятистенный, с подворьем, сараем, с тесовыми воротами. У порога встретил нас сам хозяин, такой плотный подвижный мужик, лицо еще свежее, крепкое, а волосы седые. И хозяйка ему под стать: широкоплечая, сильная, а на лице такая тишь да благодать и полная покорность.
- В горенку пожалуйте, в горенку, - приглашали они нас в два голоса.
За нами сунулся было и Елкин. Но хозяин поймал его за шиворот у порога и сказал ему:
- А ты ступай в избу!
И потом жене:
- Настасья, налей ему водки!
А сам с нами вошел в горницу. Там за накрытым столом уже сидели Редькин и хмурый чернявый мужчина лет под сорок. Это был бригадир грузчиков Анисимов.
- Новый мастер! - представил меня Редькин.
Анисимов подал мне руку и усмехнулся:
- А я старый бригадир. - И, эдак хитровато щурясь, спросил Наташу: - Ну как, нравится вам дом-то? - и руками развел.
Наталья впервой за день улыбнулась. Нравится, говорит.
А Редькин уже в рюмки водки налил - и первый тост за хозяина, за его золотые руки. А Ефименко тотчас ответил:
- И за нашу голову. За вас, Николай Митрофаныч! Эх, голова да руки - не помрешь со скуки.
Ну, выпиваем, разговоры ведем, а Редькин все мне Ефименко нахваливает:
- Бригадир у нас что надо: и работает как черт, и жить умеет.
И как бы между прочим Наташу спросил:
- Как наши места, понравились?
- Красиво! - ответила она. - И река волшебная, и лес.
А Редькин засмеялся, подмигивая мне:
- Если смотреть не из окна барака!
А Наталья смутилась и покраснела.
- Ничего, это все временно, - ласково сказал ей Редькин. - Чего-нибудь сообразим. Не то я боюсь вашего супруга. Ух, как он налетел на меня нынче! И вам не бывает с ним страшно?
Она рассмеялась и сказала, что я у нее ручной медведь.
- Да из-за чего беспокоиться? Из-за дома? - спрашивал все, наваливаясь грудью на стол, Ефименко. - Экая невидаль! Вот они - хоромы! - и разводил руками. - Сам срубил. И вам срубим. Уж постараемся для мастера. С нами, брат, не пропадешь.
Ну и все в таком духе разговоры шли. Потом кто-то гармонь принес, я сыграл "Глухой неведомой тайгою". Все дружно пели и меня хвалили: мастер, мол, он и за столом мастер. Что петь, что играть...
Словом, друзьями расстались. И Наташа вроде повеселела. Да недолго была благодать, - как поется в старой песне.
На другой день в конторе лесопункта Редькин по карте показал мне границы моего участка, где лесосеки, где лесной склад, и все такое прочее. И опять напомнил:
- Имей в виду, бригада Ефименко - передовая, вымпел по леспромхозу держит.
- А где живут рабочие? - спросил я.
