— Ты совершенное дитя, — отвечал Веретьев.
Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху. Верность, с которой он подражал ее жалобному писку, была точно изумительна. Казалось, действительная, живая муха билась у него под пальцами. Надежда Алексеевна засмеялась, и понемногу все засмеялись в комнате. У одной лишь Марьи Павловны лицо не изменилось, губы даже не дрогнули. Она сидела с опущенными глазами, наконец подняла их и, серьезно взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:
— Вот охота делать из себя шута.
Веретьев тотчас отвернулся от окна и, постояв немного посреди комнаты, вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.
— Забавник этот Петр Алексеич! — воскликнул Егор Капи-тоныч, ударив с размаху козырной семеркой по чужому тузу. — Право, забавник!
Надежда Алексеевна встала и, торопливо подойдя к Марье Павловне, спросила ее вполголоса:
— Что ты сказала брату?
— Ничего, — ответила та.
— Как ничего, не может быть.
И погодя немного Надежда Алексеевна промолвила: «Пойдем!» — взяла Марью Павловну за руку и принудила ее встать и отправиться вместе с нею в сад.
Владимир Сергеич поглядел обеим девицам вслед не без недоумения. Впрочем, отсутствие их продолжалось недолго; через четверть часа они возвратились, и Петр Алексеич вошел вместе с ними.
— Какая прекрасная ночь! — воскликнула, входя, Надежда Алексеевна. — Как хорошо в саду!
— Ах, да, кстати, — промолвил Владимир Сергеич. — позвольте узнать, Марья Павловна, вас ли это я видел вчера в саду ночью?
Марья Павловна быстро взглянула ему в глаза.
— Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали «Анчар» Пушкина.
Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.
— Это точно была я, — сказала Марья Павловна, — но только я ничего не декламировала: я никогда не декламирую.
— Может быть, мне показалось, — начал Владимир Сергеич, — однако…
— Вам показалось, — холодно промолвила Марья Павловна.
— Что это за «Анчар»? — спросила Надежда Алексеевна.
— А вы не знаете? — возразил Астахов, — Пушкина стихи «На почве чахлой и скупой», будто вы не помните?
— Не помню что-то… Этот анчар-ядовитое дерево?
— Да.
— Как датуры… Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при луне, с своими длинными белыми цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.
— Коварный запах! — воскликнул Владимир Сергеич.
— Да, коварный. Чему вы удивляетесь? Он, говорят, опасен, а привлекает. Отчего злое может привлекать? Злое не должно быть красивым!
— Ого! Какие умозрения! — заметил Петр Алексеич, — куда мы удалились от стихов!
— Я эти стихи прочел вчера Марье Павловне, — подхватил Владимир Сергеич, — и они ей чрезвычайно понравились.
— Ax, прочтите их, пожалуйста, — сказала Надежда Алексеевна.
— Извольте-с.
И Астахов прочел «Анчар».
— Слишком напыщенно, — произнес как бы нехотя Ве-ретьев, как только Владимир Сергеич кончил.
— Стихотворение слишком напыщенно?
— Нет, не стихотворение… Извините меня, мне кажется, вы не довольно просто читаете. Дело говорит само за себя; впрочем, я могу ошибаться.
— Нет, ты не ошибаешься, — сказала Надежда Алексеевна с расстановкой.
— О, да ведь это известно! Я в твоих глазах гений, дарови-тейший человек, который все знает, все бы мог сделать, да только лень, к несчастью, его одолевает: не правда ли?
Надежда Алексеевна только головой качнула.
— Я с вами не спорю, вы это лучше должны знать, — заметил Владимир Сергеич и немного надулся. — Это не по моей части.
— Я ошибся, извините, — поспешно произнес Веретьев. Между тем игра кончилась.
— Ах, кстати, — заговорил Ипатов, вставая, — Владимир Сергеич, мне поручил один здешний помещик, сосед, прекраснейший и почтеннейший человек, Акилин, Гаврила Степаныч, просить вас, не сделаете ли вы ему честь, не пожалуете ли к нему на бал, то есть я это так, для красоты слога, говорю: бал, а просто на вечеринку с танцами, без церемоний? Он бы сам к вам непременно явился, да побоялся обеспокоить.
— Я очень благодарен господину помещику, — возразил Владимир Сергеич, — но мне непременно нужно ехать домой…
— Да ведь что вы думаете, когда бал-то? Ведь завтра бал, Гаврила Степаныч завтра именинник. Один день куда ни шел, а уж как вы его обрадуете! И всего отсюда десять верст. Если позволите, мы же вас и довезем.
— Я, право, не знаю, — начал Владимир Сергеич. — А вы едете?
— Всем семейством! И Надежда Алексеевна, и Петр Але-ксеич, все едут!
— Вы можете, если хотите, теперь же меня пригласить на пятую кадриль, заметила Надежда Алексеевна. — Первые четыре уже разобраны.
— Вы очень любезны, а на мазурку вы уже приглашены?
— Я? Дайте вспомнить… нет, кажется, не приглашена.
— В таком случае, если вы будете так добры, я бы желал иметь честь…
— Стало быть, вы едете? Прекрасно. Извольте.
— Браво! — воскликнул Ипатов. — Ну, Владимир Сергеич, одолжили. Гаврила Степаныч просто в восторг придет. Не правда ли, Иван Ильич?
Иван Ильич хотел было, по неизменной привычке своей, промолчать, однако почел за лучшее произнести одобрительный звук.
— Что тебе была за охота, — говорил час спустя Петр Але-ксеич своей сестре, сидя с ней в легонькой таратайке, которой правил сам, — что тебе была за охота навязаться этому кисляю на мазурку?
— У меня на то свои планы, — возразила Надежда Алексеевна.
— Какие, — позволь узнать?
— Это моя тайна.
— Ого!
И он слегка ударил бичом лошадь, которая начала было прясть ушами, фыркать и упираться. Ее пугала тень от большого ракитового куста, падавшая на дорогу, тускло озаренную месяцем.
— А ты танцуешь с Машей? — спросила Надежда Алексеевна в свою очередь брата.
— Да, — сказал он равнодушно.
— Да! да! — повторила Надежда Алексеевна с укоризной. — Вы, мужчины, — прибавила она, помолчав, — решительно не стоите того, чтобы вас любили порядочные женщины.
— Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?
— Скорее, чем ты.
— Вот как!
И Петр Алексеич проговорил со вздохом:
Что за комиссия, создатель,
Быть… братом выросшей сестры!
Надежда Алексеевна засмеялась.
— Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с тобою.
— Неужели? — я этого никак не подозревал.
— Я не насчет Маши говорю.
— На какой же счет?
Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.
— Ты сам знаешь, — проговорила она тихо.
— А, понимаю! Что делать-с. Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым приятелем, грешный человек, люблю-с.
— Полно, брат, пожалуйста, не говори так… Этим не шутят.
— Трам-трам-там-пум, — забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.
— Это твоя погибель, а ты шутишь…
— «Хлопец сее жито, жинка каже мак», — громко запел Петр Алексеич, ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.
Приехавши домой, Веретьев не раздевался, и часа два спустя, заря только что начинала заниматься в небе, его уже не было в доме.
На полдороге между его имением и Ипатовкой, над самой кручью широкого оврага, находился небольшой березовый «заказ». Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов; негустая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики. Недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом; везде блестели росинки, кой-где внезапно загорались и рдели крупные капли; все дышало свежестью, жизнью и той невинной торжественностью первых мгновений утра, когда все уже так светло и так еще безмолвно. Только и слышались что рассыпчатые голоса жаворонков над отдаленными полями, да в самой роще две-три птички, не торопясь, выводили свои коротенькие коленца и словно прислушивались потом, как это у них вышло. От мокрой земли пахло здоровым, крепким запахом, чистый, легкий воздух переливался прохладными струями. Утром, славным летним утром веяло от всего, все глядело и улыбалось утром, точно румяное, только что вымытое личико проснувшегося ребенка.
Невдалеке от оврага, посреди лужайки сидел на раскинутом плаще Веретьев. Марья Павловна стояла подле него, прислонясь к березе и заложив назад руки.
Они оба молчали. Марья Павловна неподвижно глядела вдаль; белый шарф скатился с ее головы на плечи, набегавший ветер шевелил и приподнимал концы ее наскоро причесанных волос. Веретьев сидел наклонившись и похлопывал веткой по траве.
