- Ах вот оно что, - думал про себя Лука, полагая, что расследование закончено, - значит они просто хотели бы прежнего Декана. Ну, конечно, я-то им никаким образом не подхожу. Да и где мне при моих неопределившихся свойствах...
- Мне известно, что вы хотели бы прежнего Декана, - говорил на собрании Лука, глядя в напряженно и недоверчиво устремленные на него взоры. - Но ведь, подумайте, Декан умер. Я разве виноват в смерти Декана? Нет, не я. Вы разве виноваты в смерти Декана? Нет, не вы. И, если положения этого поправить невозможно, если невозможно воскресить покойного Декана, что, спрошу я, остается нам, оставшимся в живых? Нам остается жизнь, потому что это единственная ощутимая реальность, с которой мы дышим, чувствуем и существуем. Нам остаются жизнь и вера. Вера в будущее, которое мы создаем своими руками и которое зависит от нас. Нам остаются снисходительность и терпимость. Снисходительность к заблуждающимся, и терпимость к слабым, к малодушным и сомневающимся. Сомневающиеся не всегда бывают неправы. Малодушные не всегда заслуживают нашего презрения. Слабые же и вовсе взывают о помощи.
Будем же вспоминать добром наших покойников. Не станем очень строго судить тех, кто пришел им на смену, помня, что не по своей воле они иногда занимают посты, но лишь под давлением особенных обстоятельств, порой даже неведомых им самим.
Марк, который как друг Луки сидел в первом ряду, неподалеку от оратора, откровенно глумился над выступлением друга, в форме хотя и велеречивой, но поверхностной и незапоминающейся. А женщины, тут же во множестве сидевшие вокруг Марка, тотчас разносили по рядам его затейливые остроты, и скоро после речи Луки весь зал гудел иронией, словно улей.
Справедливо говорят, что сомнение - это хромота убежденности. - Не слишком ли я по-отечески говорил с ними? - размышлял Лука. - Я - молодой человек, моложе многих из сидящих в зале и которые многие имеют гораздо больше заслуг, чем я. И как мне найти верный тон с ними, и не впадая, с другой стороны, в равенство с ними, которому они все равно не поверят из-за моего высокого положения?!
- Я доволен вашими первыми шагами, - писал Луке в новом письме покойный Декан, - я вспоминаю свою молодость и свои первые шаги. Я был таким же молодым человеком, как вы, и начинал так же, как вы.
Но только остерегайтесь во всем потакать народу. О, это такое создание - народ, что, сколько ему ни дай, все ему будет мало. Разреши ему свободу, так он захочет и разнузданности, и я даже думаю: ущеми его свободу, так он, может быть, и вообще попросит рабства. При условии, разумеется, его природного почтения ко всем новоявленным тотальным и мифическим образованиям. А потом еще только некоторые возмущаются, когда мы решаем строить новые каталажки.
Остерегайтесь впадать и в равенство с народом, потому что вам все равно не поверят из-за вашего высокого положения. Иной раз, бывает, уважаемый Лука, дух захватывает от того, какое высокое положение занимает иной руководитель.
Особенно не позволяйте никакого хамства народу - простому народу с его низкосортной, босоногой душой, - на которое он весьма способен по своей простоте. На хамство отвечайте корректностью и прохладностью, хотя без заискиванья и без лести. Нет, знаете, ничего хуже, как самому вполне сравняться с народом с его предосудительным народным обыкновенным тихим анархизмом.
Нет теперь в людях почтения к длительной, ровной и - не побоюсь слова однообразной службе: всем хочется карьеры, всем хочется перемещений, всем хочется должностей. Теперь на руководительство мода. Мода - это всегда саморазрушение, запомните это, Лука. Иной теперь год ходит в руководителях на одном месте, а его уже, глядишь, и на другое место прочат. А что он на этом месте успеет за год? Только и успеет, что нагадить грязью на все хорошее, что сложилось до него, только и успеет насеять волюнтаризма вокруг себя, и, не дожидаясь, покуда взойдет ему в ответ разложение, начинает быстренько заискивать перед начальством: хочу, мол, испробовать силы на новом поприще. Таковы-то теперь капитаны.
Наука - есть бранное поле самолюбий, и вы должны быть полководцем на этом поле. А кто такой, заметьте, полководец? Тот, разве, кто лучше других стреляет, кто лучше других рубит мечом или колет копьем? Совершенно очевидна абсурдность подобного предположения. Полководец вовсе не должен лучше других стрелять или рубить мечом, он может даже и вообще бояться драк. Для всяческой работы есть свои трудолюбивые муравьи или пчелы. Эта моя аллегория распространима и на взаимоотношения в научном мире, и к этой мысли я вас последовательно подвожу.
Вы должны с нашими профессорами и академиками заводить дружеские связи, ибо я прочу вас на долгую службу. Вы, Лука, высокопоставленная величина, пастырь ученого стада, вы должны держать в кулаке вожжи, ваше слово должно высоко разноситься над умами, вы должны обо всех подвластных вам ученых знать больше, чем о себе знают они сами, - пусть это будет ваша заповедь. Советую вам (совет, конечно, вполне дружеский), устраивать домашние, дружеские приемы для наших лучших академиков, ласкайте их, говорите им хорошие слова, в которых они, несмотря на всю их показную независимость, так нуждаются.
Я даже советую вам в самое ближайшее время устроить дружеский прием нашим двум уважаемым академикам - Остапу и Валентину (одураченным новобранцам идеологий), оба они мои ученики, да еще несомненно известные ложным качеством их прямодушия, оба начинали под моим участливым наблюдением, и никто, знаете, конечно, не может сказать о них уверенно, что меньше бы точно было вреда от их молчания, чем пользы от их мысли, пригласите их, ведите с ними дружеские беседы, изучайте их; может быть, вам откроются их настроения, направления умов, образ чувствования и эмоциональная сфера, - вам все теперь нужно знать о тех гордых ученых овечках, вверенных отныне вашему заботливому попечению, вполне, разумеется, удовлетворенных своим существованием в оковах их приземленного мировосприятия. Будьте дотошным пастырем! Помните, что так начинал и я. И путь мой, - по словам поэта - открытый взорам, - есть лучшее свидетельство правильности выбранных ориентиров.
Бессонными ночами в конце своей жизни я часто размышлял о том, что после меня останется потомкам (о, мне всегда было жаль людей, которые не имеют в себе достаточно развитости, искушенности, взыскательности, пытливости, чтобы не задаваться хотя бы на склоне лет вопросом о наследии их жизни, которые не хотят и боятся над собой даже собственного суда, равно как и иных, не владеющих всеми светлыми наслаждениями мазохизма), я перебирал в памяти свои деяния и заслуги, - долгое, мучительное, странное удовлетворение доставляло мне это занятие, и я все больше открывал в процессе этой работы, что много было в моих заботах, в моих стараниях преходящего, тщетного, но еще больше - гораздо больше - неразменного, долговечного, памятного.
Что же зачтется мне в столетиях? Это, во-первых, руководимая мной в течение многих лет наша славная Академия, с ее великолепно отлаженными, исправно функционирующими системами, отделами и подразделениями, это, во-вторых, и блестящая, воспитанная мной плеяда научных работников профессоров и академиков, которые все во мне признают и пастыря, и наставника, и духовного отца, и целая армия производственного и технического обеспечения Академии, армия, всегда готовая на свой незаметный подвиг во имя нашего знаменательного ученого доброго вертепа - федеративной республики своеобразия, - это, в третьих, и мои бессчетные ученые труды, глубина научных изысканий в которых еще более подчеркивается изысканностью философского аппарата, красочностью дефиниций и блеском предвидения, и лучшие из которых, такие как "О принудительном поносе" или "О полном упразднении аршина и об окончательном исключении его из официальной системы единиц" или "Искусство как способ одиночества" (я называю лишь те работы, что сразу приходят на память), давно стали классикой в научном мире и образцом для всякого, кто только избирает для себя ученое поприще (хотя высшим достижением ученого я всегда, разумеется, полагал презрение к собственной науке), и наконец это и письма мои к вам, Лука, которые одновременно есть и волнующая исповедь о великой жизненной борьбе одного из сильных мира сего - заметки на полях сердца, обильно начиненные чудом, странные маргиналии, памфлеты о разуме, светская хроника своеобразия, а также еще искреннее свидетельство несгибаемости и жизненной стойкости того гроссмейстера человеческого духа, каковым признавали меня бывшие мои драгоценные сторонники и даже ненужные, неискоренимые недруги.
Какой-нибудь добровольный вздорный недоброжелатель поспешно может возразить: так ли совершенно уж все, что делается в Академии? Может быть! соглашусь я с недоброжелателем, но вдумайтесь: насколько в ней даже ее несовершенства отлажены! Вдумайтесь: каких трудов стоило мне, Декану, навести в ней столько гармонического беспорядка - будьте достойны, Лука, мной совершенного. (О, массажный салон я себе не приписываю, это целиком ваша заслуга. Бог с ним, с массажным салоном, пусть он будет.)
