Стал есть, не чувствуя, не думая.
Об еде не разумея.
Всё-таки надеялся он кряду четвёртый день не идти, и тяга сама с него спадёт. А вот – не спала.
Дружок, Миша Марков, взводный, наискось, на близкой наре:
– Тимоша, ну как?
Позвал его к себе. Тот шинелью обернулся, перешёл босой, сел рядом на койку.
– Да-а, – мол.
Молчали.
– Что ж это делается?.. Генералы нам изменяют. А царица – с Гришкой. Вон, Орлов приносил – читал ты. Кому война нужна? – не нам.
– Да-а, – мол.
– А наши штыки – народу в брюхо?.. Не на дело нас водят. Сегодня и убитые были, и ранетые… Я, Миша, людям на улицах в глаза смотреть не могу. Как же это?.. Что ж мы делаем?.. И офицеры наши?.. И вы вот отдохнули, а мне завтра опять… Я, знаешь… Я – не могу больше. А?
Понурился Марков.
– Чем так мучиться, – сказал Тимофей, – лучше бы и из казармы сразу не выходить… А ты бы – согласен не пойти?
Ох-ох-ох, по обломистым ступенькам да в гору. Марков – дыханьем одним:
– А чего будет?
– Да уж чего б не было. Прижали.
Ох, трудно. Ох, трудно человеку под топор себя волочить.
Глубоко зевнул Тимофей. Выдохнул.
– А в бою умереть достанется – не одно дело? Чего наша жизнь стоит? И мы б на фронте легли, сто раз, как многие. А нас сюда качнуло – по людям стрелять. Все во всех? Ну что за жизнь?
Миша – совестливый. Он и человека, и всякую скотину жалеет, по-деревенски. Дыханьем одним:
– Что ж, согласен.
И – сказано слово. Переступлено. Теперь – чего ж? Теперь надо что-то делать.
Сказал ему Тимофей: разбудить, позвать сюда, к койке, остальных трёх взводных. А дежурному по роте велел: никого в помещение не впускать. А когда придёт дежурный офицер (он ночами обходит) – доложить в пору.
Сошлись впятером, шинелки на кальсоны. Сели. И сказал Тимофей, четырём пробуженным один бодрый:
– Ну что, ребята? Отцы наши, матери, сестры, братья, невесты – просят хлеба, а мы в них стреляем? Сегодня кровь пролилась. А завтра и от нас прольётся? А царю – дела нет, велит подавить завтра. А царица немцам военные секреты передаёт. Я предлагаю: завтра нам – не идти. А? – Обсмотрел их по лицам. – Я лично хочу – не идти.
Не сказал – «решил», потому что и сам ещё не решил.
Вот – как они сейчас? Без них нельзя.
Помолчали.
Поперевздыхали.
Попереглянулись. Ой, жутко первый раз осмелеть!
Миша Марков сказал – он не пойдёт. Поддерживает фельдфебеля.
Так и начало склоняться. Тогда и Козлов сказал: не пойдёт.
Тогда – и Канонников. И – Бродников:
– Ладно, мы от тебя не отстанем. Делай как знаешь.
Поднялся с койки Тимофей и всех перецеловал.
– Ладно, ребята! На фронт поедем – так и там убьют, а двум смертям не бывать. Один другого не выдаём, живыми в руки не даёмся. Смерть – только вначале страшна.
Приглушённо кликнул дежурного. Сейчас велел с нар повыдёргивать всех отделённых, пусть не одеваются. Только тихо.
Хоть и спали, а быстро явились, кто портянками ноги обернул, кто босой.
В полукруг, кто на корточки присел, кто стоя. И сказал им Тимофей негромко, но всем тут внятно:
– Вы, ребята, наши помощники. Мы, взводные командиры, решили завтра не идти стрелять.
Когда уже полутора десятку говорил, то не мечта тягучая, а сам поверил, что дело будет. Говорил – как о деле решённом.
А ефрейтор Орлов, питерский (ему отдельно уже успел Тимофей объяснить), сразу крепко:
– Ни за что не идём! Правильно.
А другим и сказать не досталось. Дело – решённое.
– Хорошо, тогда смотрите на меня. Что я буду делать – то и вы. Будете исполнять мою фельдфебельскую команду, и только её. А я теперь – и в первой роте фельдфебель. Так что…
И решили: не в шесть часов подыматься, а в пять. Собрать людей повзводно и объяснить: мы принимали присягу бить врага, защищать родину от Вильгельма – но не наших родных бить. Конечно, люди наши – никакие солдаты, а сброд, разгильдяи, но всё же. Окажутся согласны – то одевать их при караульной амуниции. А патроны будем добывать.
И разошлись взводные и отделённые – спать.
Не спать, конечно…
А Кирпичников позвал каптенармуса, младшего унтера. И велел ему завтра пораньше идти к батальонному инструктору и брать как можно больше патронов, якобы по приказу штабс-капитана Лашкевича.
А в той роте патроны остались не отобраны, хорошо.
Но! – всполошился Кирпичников: а вдруг теперь разгласится? Один только человек сходи к дежурному офицеру в канцелярию – и всё рухнуло. Рано объявил?
И распорядился ротному дежурному: ни одного человека ни под каким поводом никуда не выпускать.
Теперь с Марковым на койке обсуждали так: если к нашей команде никто не присоединится, то против каждого окна станет по одному отделению, стрелять из окна. Один пулемёт поставим через окно против оружейной мастерской. А один – на лестнице, чтоб со двора не пускать. И – никто нас не возьмёт, ни пехота, ни кавалерия, разве что артиллерия.
Тут прибежал дежурный:
– Фельдфебель! Тебя к телефону требуют!
Недоброе что? Узнали?..
Пошёл Кирпичников, Марков тоже вослед. Приложил и Марков ухо к трубке с наружной стороны и слушает.
Голос Лашкевича:
– Кирпичников! Люди – все спят?
Ишь, неймётся ему. Чует.
– Так точно, все, ваше высокоблагородие.
– В команде спокойно?
– Спокойно.
– Сделай подсчёт, сколько расстреляно патронов. А утром пошли каптенармуса к инструктору, взять боевых на 27-е.
Как раз это нам и надо, вот и распоряжение.
– И будить завтра не в шесть, а в семь. Строиться без десяти восемь. С оружием. Ожидать меня.
Отпустил.
На часок полегчил. Тогда и мы свою побудку на час позже, в шесть.
А уже – и четвёртый час ночи. Пока ложиться.
Марков от своей винтовки штык отомкнул и положил заряженную к себе под одеяло. Поцеловал её.
– Вот моя верная жена.
А иной жены и у Тимофея нет. Рота, батальон – весь его дом. Это правда, холодный металл у оружия, а сердце посасывает.
– Зачем кладёшь?
– Да если что раньше начнётся.
– А дежурный офицер войдёт? Будет винтовки считать? Не надо.
– Не! Так хочу.
Полежали. Не спится.
Строиться-то, сказал, прямо с оружием.
Лампадка загасла перед иконой.
Ладно, воздух чистей будет.
И чуть вроде слышны по казарме шёпоты, полуголосье.
Не тогда страшно, когда решались. Не тогда, когда отделённых собирали. А вот когда: всё сделано, всё отрезано, и остались два часа последних. И ты сам, один с собой, ничего никому не кликнешь – а по ту сторону утра для тебя уже, может, и петля болтается.
Страшная минута – как уже смерть сейчас.
Миша близко, через проход. И ему:
– Если к нам завтра другие части не присоединятся – ведь нас повесят.
– Да-а…
– А всё ж лучше по-солдатски умереть, чем невинных бить?
– Да-а…
– И при всех царях, бают, так было. Об народе не заботились.
Э-э-эх, трудно начинать! Начинать-то, начинать всего трудней.
А кому-то надо.
– Молчан-собака да и та вавкнет.
Облегчает, что молодые, семьи у обоих нет. Зато в молодых годах и жизнь жалчей.
– Ладно, Миша. Пусть люди потом вспоминают – учебную команду Волынского полка.
* * *Два горя вместе, третье пополам* * *
Двадцать седьмое февраля
Понедельник
Но и когда решалось перед засыпом, всё мерилось легче, чем при побудке. Как ни отважились на отчаянное, а ещё ведь оставалось свалить голову в приёмистую подушку, хоть два часа – а соснуть. Всё ещё было – как за горой утишено.
А вот как закричал дневальный подъём – да резко, как резаный, как и положено, да зажёг всё электричество – так и сам Тимофей выбарахтывался из-под камня наваленного, ой Тимоша, Тимоша, и что ты затеял, зачем?
Ну, казалось, не подняться, не отряхнуться. Коли бы один был, не перед товарищами, так верно б отрёкся, крикнул бы: отставить, ложись спать!
А солдаты – и вовсе не ведали. Солдат не знает времени, когда его будят, а только тело чувствует: ох, что-то рано, ох, сна недодали.
Но слова сказанного не вернёшь. С Мишей Марковым зараз спустили ноги на пол, друг против друга, посмотрелись – и видно въявь, что тоже-ть и с ним, тоже-ть и он отказаться готов, если б не Тимофей.
А сказать первому – никому нельзя.
Да не бы взводные. Да не отделённые. Сами уже широко разлили. И что сбрендили на ночь, то покатилось уже теперь само, от них не завися.
Да что ж мы наделали? Что ж теперь с нами будет?..
Одна отрада – голову под умывальник, да водой холодной пробраться, пробраться, да на холку себе побольше. Протрезвляет.
Из-под умывальника высунулся – уже другой человек. Как надо – так надо, верно.
И всех гнать – а ну, умываться! Не киснуть, всем под воду!
А между тем сообразил, что с подъёмом прошибся: зачем же поднял в 6 часов? Думал – надо время, готовиться. А чего ж готовиться? Одеться, собраться – десять минут, а патронов раньше полседьмого не добыть, и кухня раньше не накормит. Лучшая готовка к делу – сон. Просчитался, дурак, и за себя, и за всех, обидно.
