советовала по возвращении домой выйти из соцсетей и больше туда не заглядывать. Не мучь себя.
И тут во мне что-то происходит; где-то в груди. То самое чувство, которое я всегда испытывала, наблюдая за успехом Афины, — кислая, как уксус, убежденность в том, что это несправедливо. Теперь вот Кэндис идет передо мной фланирующей походкой, бравируя своим трофеем, и я уже вижу, как индустрия принимает ее рукопись. Им же, уродам, всем посрывает от нее крышу, ведь сюжет просто идеален: блестящая азиатская художница разоблачает мошенничество некой белой, одерживает крупную победу в борьбе за социальную справедливость и через это утирает нос какому-нибудь мужику.
С выходом «Последнего фронта» я стала мишенью и жертвой людей вроде Кэндис, Дианы и Адель, которые считают, что из-за своей якобы «угнетенности» и «маргинальности» они могут говорить и делать все, что вздумается. А мир должен держать их на божнице, облизывать и давать карт-бланш. В принципе, этот «расизм наоборот» — вещь нормальная. В смысле, естественная. Что они могут запугивать, троллить и унижать таких, как я, уже потому, что мы белые. Только потому, что за это принято получать по мордасам, потому что в наше время женщины вроде меня являются безропотной мишенью. Расизм — это плохо, но вы все равно можете рассылать угрозы убийства всем этим Карен [74].
И вот что еще.
Я не дам уйти Кэндис с моей судьбой в руках. Годы подавляемой ярости — ярости из-за того, что меня воспринимают как стереотип, будто мой голос ничего не значит, будто все мое существо только и состоит из этих двух слов — «белая баба», — сейчас во мне вскипают и лопаются.
Я в броске хватаю Кэндис за талию. «Атакуйте центр тяжести, — вычитала я как-то в посте на Tumblr. — Если кто-то атакует вас на улице, цельтесь ему в живот и ноги. Выведите их из равновесия, сбейте с ног наземь. После этого сделайте что-нибудь, что причинит боль». Кэндис вряд ли можно назвать двухметровой громилой. Она щупленькая. Азиатские женщины все такие субтильные. Глядя на Афину, я иногда представляла, как кто-нибудь — например, орел — легко подхватывает ее за талию. Они с Кэндис как две фарфоровые куколки — уж так ли трудно их сломать?
Кэндис пронзительно вскрикивает. Мы падаем наземь, сплетаясь конечностями. Что-то хрустит (я надеюсь, что камеры).
— Отвали от меня!
Она метит мне в лицо кулаком. Но удар приходится снизу; у нее нет замаха, поэтому он изначально слаб — костяшки пальцев едва задевают мой подбородок. И все же она сильнее, чем я предполагала. Удержать ее прижатой у меня, пожалуй, не получится. С криком брыкаясь подо мной, Кэндис тычет меня ладонями и локтями во все места, куда только может дотянуться. Я вспоминаю, что при мне швейцарский нож и перцовый баллончик, но сейчас не до них; все, что я могу, — это как-то отбиваться от ударов.
До меня доходит, что мы совсем близко от ступеней. Мы можем обе опрокинуться: или она столкнет меня, или же я…
«Ты что, охренела?» Ведь есть уже такие, кто думает, что это я убила Афину. А если полиция застанет меня у подножия лестницы, над изуродованным телом Кэндис — как я все это объясню?
«Да легко», — тихо шепчет мне вкрадчивый голосок.
Мы вместе делали пробежку. На нас как раз подходящая одежда, убедить будет несложно. Ступеньки были обледенелыми, шел дождь, а Кэндис не смотрела под ноги. Пока сюда едет «скорая», у меня определенно будет время спрятать камеры. Можно зашвырнуть весь этот рюкзак в Потомак, но, чего доброго, найдут. Лучше спрятать его недалеко от Джорджтауна, а потом забрать. Если Кэндис не заговорит, то кто озвучит подозрения?
Да, это пипец. Но расследование убийства я как-нибудь переживу. А вот того, что учудит со мной Кэндис, если уйдет живой, я не переживу точно.
Метания Кэндис становятся слабее. Силы у нее уходят. У меня тоже, но я крупней, тяжелее; мне нужно единственно ее измотать. Я прижимаю ее запястья к земле, придавливаю коленом грудь. Убивать ее мне не хочется. Если удастся просто удержать в неподвижности, а затем снять рюкзак, а затем обыскать ее на предмет всяких скрытых гаджетов — это будет идеальный вариант; в таком случае мы сможем разойтись целыми и невредимыми. Но если нет; если дело дойдет до…
Кэндис с визгом плюет мне в лицо.
— Отвали!
Я не двигаюсь с места.
— Отдай это, — шумно выдыхаю я. — Просто отдай, и все. И тогда я…
— Ты гребаная сука!
Крутнувшись, она кусает меня за запястье. Боль пронзает руку. Я отшатываюсь, потрясенная. Она пустила кровь — о черт, она у нее на зубах, на всей моей руке. Кэндис дергается еще раз. Мои колени соскальзывают с ее груди. Она вырывается, сжимается пружиной и бьет мне ногой в живот.
Нога лупит с силой гораздо большей, чем я себе представляла в таком компактном теле. Это не столько больно, сколько оглушительно — удар вышибает из моих легких остаток воздуха. Я отшатываюсь, размахивая руками для равновесия, но земли, которая, мне казалось, у меня за спиной, там нет.
Один пустой воздух.
Врачи отпускают меня из больницы через четыре дня, после того как мои ключица и лодыжка благополучно вправлены и я показываю, что могу залезать и вылезать из машины без посторонней помощи. Операция мне вроде бы не понадобится, но в больнице настаивают, чтобы я через две недели показалась, удостовериться, что мое сотрясение прошло само по себе. Все это дело даже со страховкой обходится мне в тысячи долларов — хотя, наверное, надо сказать спасибо, что я еще легко отделалась.
Когда я очнулась, никакой полиции возле моей кровати не дежурило. Не было ни следователей, ни журналистов. Мне сказали, что я поскользнулась во время пробежки. Нашел меня и вызвал «скорую» анонимный добрый самаритянин, воспользовавшись для этого моим телефоном, но когда она приехала к месту, его там уже не было.
Кэндис разыграла все безупречно. Любое обвинение, которое я могу выдвинуть, окажется совершенно беспочвенным. Со стороны мы с ней почти незнакомы. Последний обмен по имэйлу был у нас бог весть когда. Ее номера у меня нет даже в телефоне. Нет никаких оснований подозревать интриги — какой здесь может быть мотив? Уже несколько дней бушует непогода; дождь смоет все отпечатки, все доказательства работы ее камер. Даже если я смогу каким-то образом доказать, что Кэндис в ту ночь была на лестнице, все это превратится в пустые дебаты, которые к тому же
