- Жалованье мне заплатил! - сказала Патрикеевна. - В чем дело?
- И была у меня еще такая вещичка из клеенки, - ныл Василий, - что ты, правда, Патрикеевна?..
- А сам ищи! - сказала Патрикеевна. - Раз так, то ищи сам! Хоть бы десятку подарил: дескать, на, старуха, купи себе пряничков, пожуй. Не буду искать!
Она села и с победным видом встряхнула стриженой головой. Только что у себя в нише она выпила мерзавчик водки, и теперь ей казалось, что ее всегда обижали и что надо наконец найти правду.
- Тяпнула небось, - сказал Окошкин, запихивая все свое добро в корзинку и в чемодан.
- На свои тяпнула, - сказала Патрикеевна. - На твои не тяпнешь.
- Ура! - сказал Васька.
Уложив вещи, Окошкин сел на свою кровать, на которой уже не было матраца и подушек, и помолчал. Ему было чего-то неловко и казалось, что Лапшин недоволен.
- На свадьбу не зовешь? - спросил Ханин.
- После получки, - сказал Васька, - обязательно.
Патрикеевна вдруг засмеялась и ушла в нишу.
- Психопатка! - обиженно сказал Окошкин. - И чего смешного?
Он вообще был склонен сейчас к тому, чтобы обижаться.
Поговорили о делах, о комнате, в которой молодые будут теперь жить, о теще.
- Теща замечательная, - вяло произнес Окошкин. - Культурная и хозяйка таких поискать. Пироги печет - закачаешься...
Ханин вдруг засмеялся.
- У одной народности, - сказал он, - не помню у какой, читал я: когда что-либо утверждают, то головой качают отрицательно, и наоборот. Для нас тут ужасающее несоответствие жеста и содержания. Так же и с твоими рассуждениями по поводу тещи.
Василий сделал непонимающее лицо и стал надевать перед зеркалом фуражку. Лапшин тихонько насвистывал "Кари очи". Фуражка у Окошкина была новая, и надевал он ее долго: сначала прямо, потом несколько наискосок и кзади. Ханин долго и серьезно следил за ним, потом поднял руку и крикнул, как кричат, когда на веревках подтягивают вывеску или что-нибудь в этом роде:
- О-то-то! Стоп! Хорош!
- Хорош?
- Хорош! - подтвердил Лапшин.
- Ладно! - сказал Василий Никандрович. - До свиданьица!
У него было такое чувство, что его все время разыгрывают. Подойдя к Лапшину, Вася подщелкнул каблуками и козырнул, глядя вбок.
- Будь здоров, Вася! - сказал Лапшин и подал Окошкину руку.
- Будь здоров, не кашляй! - из ниши сказала Патрикеевна.
- Не поминайте лихом! - сказал Васька, по-прежнему глядя вбок.
- Чего там! - сказал Лапшин.
Попрощавшись с Ханиным, Васька взял корзину, чемодан и постель. Лицо у него сделалось совсем обиженное.
- Легкой дороги! - сказала Патрикеевна из ниши и захохотала.
- Счастливо оставаться! - ответил Васька.
Лапшин и Ханин сидели на своих стульях. Ханин морщил губы.
- Заходи в гости! - сказал Лапшин.
Васька ушел, и Патрикеевна сказала:
- Баба с возу - кобыле легче.
Она достала со шкафа постель Ханина, разложила ее на пустой кровати и повесила в изголовье бисерную туфлю для часов.
- А на него я жаловаться буду, - сказала она, - напишу куда следует. Повыше групкома тоже есть начальство.
Солнце ярко светило во все большие окна, с улицы доносилась глухая музыка - проходила военная часть с духовым оркестром, - и настроение у Лапшина было и приподнятое, и печальное. Он сидел на венском стуле, подобрав ноги в новых сапогах, и жевал мундштук папиросы. А Ханин все расхаживал по комнате со стаканом боржома в руке и говорил:
- Почему-то похоже на Первое мая, правда? От оркестра, наверное? Ты как провел нынче праздник? Я, кстати, довольно глупо все злился из-за вашего Занадворова. Порядочная он дубина и в то же время какой-то гуттаперчевый. Нажмешь - поддается, а отнимешь палец - все опять как было. Я с ним буквально измучился. Уперся с концом очерка. "Вы, говорит, как хотите, а нам совершенно незачем этот пессимизм разводить. Это, говорит, как понять - что наших товарищей даже сейчас убивают? Это значит, что у нас переразвит бандитизм?" Так и выразился - переразвит. И попросил смерть Толи Грибкова изъять. Но ты ведь знаешь, как товарищи типа Занадворова просят. "У нас такая точка зрения". У кого - у вас? "У нас!" - И хоть плачь.
- Убрал смерть? - спросил Лапшин.
- И не подумал. Он еще, знаешь, как всю эту главу назвал?
- Не знаю.
- "Расхолаживающий момент"!
- Брось! - не поверил Лапшин.
- А вот ей-богу!
Выпил боржом и спросил у Патрикеевны:
- Ну как, поедем или нет, начальница?
- Если так цветы везти - не поеду, - ответила она из ниши, - а если сначала за рассадой - тогда с пользой. У меня рука легкая, от меня любые цветочки растут...
Ханин вопросительно взглянул на Лапшина. Тот молча встал, позвонил в гараж и велел Кадникову приехать. По дороге взяли с собой Катерину Васильевну, долго все вместе ходили за Патрикеевной по душной оранжерее и смотрели, как она выбирает рассаду и препирается с маленьким, корявым и сердитым цветоводом. Балашова ела миндаль. Она еще больше осунулась за это время, и еще больше веснушек выступило на ее лице.
На кладбище она не подошла близко к Ликиной могиле, а стояла, опершись плечом на ствол молодой березы, и смотрела на Ханина, который, сидя на корточках без шляпы, помогал Патрикеевне сажать цветы.
Было очень тепло, пахло влажной землей и молодыми березами, и за белыми крестами и белыми стволами деревьев ходили люди, и порой женский, сильный голос пел:
Погост, часовенка над склепом,
Венки, лампадки, образа,
И в раме, перевитой крепом,
Большие, ясные глаза...
- Пойдемте к Толе Грибкову! - сказала Катерина Васильевна Лапшину.
И взяла его под руку робким и доверчивым движением.
Толина мама, как всегда, сидела на скамеечке и думала о чем-то, подперев подбородок ладонями. Балашова и Лапшин тоже сели, и Толина мама спросила, нет ли у Ивана Михайловича покурить. Они закурили оба и долго молчали, но здесь было такое место, что невозможно, казалось, болтать, а говорить было не о чем. Впрочем, уходя, Лапшин вспомнил, что именно следовало непременно сказать Толиной маме.
- Одно словцо Анатолия очень нынче привилось у нас. Говорил он, ежели кого сильно осуждал, - "посторонний". Так вот, этим словом у нас теперь часто пользуются...
- Да, посторонний, - мягко улыбнулась Толина мама. - Это он часто говорит. Это он не переносит...
Она так и произнесла - в настоящем времени: "говорит", "переносит".
Немного побродив по кладбищу, они вернулись к Ликиной могиле. Патрикеевна выговаривала Ханину, что он ничего делать не умеет, даже на малые цветочки давит и жмет их, а он робко улыбался, и почему-то, глядя на него, казалось, что он сейчас замахает своими длинными руками и улетит, и в этом не будет ровно ничего удивительного, а удивительно, что он сажает цветы и сидит на корточках. Балашова сказала об этом Лапшину, он улыбнулся и согласился.
- На кузнечика похож.
Лапшин кивнул: действительно, Ханин сейчас чем-то напоминал кузнечика.
- А что такое смерть? - неожиданно спросила Катерина Васильевна.
- Черт ее знает, - ответил Лапшин. - Я про нее думать не люблю.
- И не думаете?
- Бывает - думаю, - неохотно отозвался он. - Но стараюсь не слишком о ней раздумывать.
За березами сильный голос опять запел:
Венки, лампадки, пахнет тленьем...
И только этот милый взор
Глядит с веселым изумленьем
На этот погребальный вздор.
- Вот именно - погребальный вздор! - вздохнув, сказал Лапшин. - Не понимаю я ничего про эту самую смерть...
- А я думала, вы все понимаете и на все у вас есть ответы, - лукаво сказала Катерина Васильевна. - И Ханин так считает...
- В том смысле, что готовые?
Она поняла, что обидела его, и горячо воскликнула:
- Вы только, пожалуйста, Иван Михайлович, не думайте, что это я нехорошо сказала. В вас самое главное - это что вы такой... Понимаете? Вы как... ну, как скала...
Щеки ее вспыхнули, а он, не улыбнувшись, кивнул:
- Понятно. Как вроде каменный. Что ж, не так плохо иногда.
- Ах, я всегда все не так говорю, - быстро зашептала она. - Не в том смысле, что камень, а вот именно скала, гранит. С вами спокойно, и, если видеть и думать, как вы, тогда ничего не страшно, и все имеет свой смысл, и жить всегда есть для чего, и люди хорошие... И на обиды не надо обижаться, и на... впрочем, все это не то, не умею я с вами говорить...
- А разве со мной нужно как-то особенно говорить?
Она совсем смешалась и не нашлась, что ответить. Ответил за нее он сам:
- Это я не раз замечал, что вы мне вроде бы с одного языка на другой переводите или даже громко очень говорите, будто я тугоухий. А я русский, и слух у меня нормальный.
Глаза его твердо смотрели на Балашову, и говорил он будто прощаясь. Она поняла эту особую интонацию, поняла, как ему трудно сейчас, и поняла, что случится, если этот человек решит больше не разговаривать с ней. И, потянув его за рукав, она сказала голосом, исполненным отчаяния, что он не смеет так думать, что все это совсем иначе и что она не понимает, как это произошло, какая-то чепуха, которая затянулась в узел и душит их обоих.
