После пожара - Уилл Хилл

Это вам не телефонный звонок в Управление шерифа, скрывая который, я, как оказалось, ошибалась насчет масштаба грозящих мне неприятностей. Если они выяснят, что я делала в Большом доме, мне отсюда не выйти. Никогда.

Я сижу за письменным столом и сознательно заставляю себя рисовать что-то другое, помимо утесов, моря и голубого домика. Я пытаюсь нарисовать Нейта – такого, каким его помню.

Кажется, буквально вчера он разбудил меня посреди ночи, чтобы передать мне телефон и ключ и сказать, что уходит, но в моей голове, видимо, творится что-то странное, потому что я не могу вспомнить, как он выглядел.

Я была уверена, что больше никогда не увижу Нейта, так, может, мое подсознание сочло, что сохранять его образ нет смысла, что поддерживать воспоминания о нем слишком больно? Я карябаю карандашом по бумаге, пытаясь каким-то волшебством сотворить картинку из воздуха: благородные очертания лица, зелень глаз, красивые полные губы, обычно приоткрытые в улыбке, от которой у меня все плавилось внутри.

С первой попытки получается вообще не похоже, поэтому я сминаю листок и с досадой отбрасываю в сторону. Второй и третий дубли не лучше, и я уже чувствую, как в душе начинают разгораться первые угольки злого разочарования. Однако на четвертом рисунке уже кое-что просматривается. Это всего-навсего беспорядочное нагромождение штрихов, и все же в центре, если взглянуть с правильной стороны, можно увидеть изгиб подбородка Нейта, резкие контуры нижней челюсти. Я позволяю карандашу скользить по бумаге, пытаюсь изобразить глаза Нейта и всегдашнюю теплоту его взгляда, но мозг отказывается мне помогать. Он возмущенно напоминает, что Нейт был лжецом, профессиональным лжецом, и что ему не было до меня ни малейшего дела, и рисунок моментально теряет ту правдивость, которая только-только в нем появилась.

Я комкаю листок и швыряю его в стену. Он рикошетит на пол, падая рядом с остальными, а я откидываюсь на спинку стула и пытаюсь думать. Каково это – притворяться кем-то другим? Что за человеком надо быть, чтобы справляться с этой задачей и выглядеть убедительно, да еще так долго?

Тебе лучше знать, шепчет голос в моей голове. Сколько дней, месяцев, лет после маминого Изгнания ты изображала истинную веру, притворялась преданной Сестрой Легиона? Три года? До самого конца?

Я досадливо морщусь и мысленно велю голосу замолчать, потому что это не одно и то же. Это совсем другое. Может, я и не говорила Братьям и Сестрам, что моя вера слабеет, но при этом оставалась той, кого они знали, оставалась самой собой, тогда как Нейт прожил на Базе больше двух лет под маской другого человека. Его приняли в Семью, любили, доверяли ему, а он все высматривал, подслушивал, лгал и строил тайные планы.

Ты этого не знаешь. Не знаешь, был ли Нейт на самом деле тем, кем ты его считала, или кем-то еще. Все, что тебе известно наверняка, – что он притворялся, будто верит в отца Джона и Легион. Точно так же, как и ты.

Я снова отмахиваюсь от внутреннего голоса, на этот раз грубее, потому что хочу злиться на Нейта и совсем не в настроении выслушивать нотации, что мне делать или как думать. Даже если Нейт не обманывал насчет себя, то все равно врал, объясняя, почему вступил в Легион, и врал каждый раз, когда называл кого-то Братом или Сестрой, потому что за членами семьи не шпионят. Во всяком случае, при обычных обстоятельствах.

Собирал ли он на нас информацию? По всей видимости, да, ведь какой смысл засылать шпиона, если от него нет обратной связи. Писал ли он в своих донесениях обо мне? О глупой девчонке, которая хвостиком таскалась за ним и была до того благодарна ему за внимание, что выглядела жалко, не замечая очевидных вещей? Эта мысль ранит меня больнее ножа.

Не думай так. Доктор Эрнандес сказал, что Нейт по большей части оставался собой, да и какой прок ему тебя обманывать? Лучше верь, что он был твоим другом.

Я вспоминаю время, проведенное с Нейтом. Теплые, счастливые мгновения сейчас кажутся холодными и пустыми, словно их затянуло темными тучами. Цвет и свет исчезли, все сделалось сплошь серым, и какая-то часть моего сознания поражается способности этой серости портить воспоминания и мгновенно переписывать мою же собственную историю. Использовать правду о Нейте, чтобы ломать и рушить самые потаенные уголки моей души, ту хрупкую сердцевину, что составляет меня самое.

Я должна верить, что он был моим другом. Должна.

Встаю из-за стола и ложусь на кровать. Через несколько минут сестра Харроу принесет ланч, затем нужно будет идти на сеанс КСВ, если его опять не отменят. А потом потянется безжалостно-длинный, бесконечный вечер, за ним наступит ночь, и, может, меня не будут мучить кошмары, а может, и будут. Ночь сменится утром, я опять буду сидеть в «Кабинете для интервью № 1», и мне опять будут задавать те же вопросы, что и вчера, снова и снова.

Я понимаю, что от меня не отстанут, ведь произошедшее в Большом доме – это последнее, что знаю я, но не знают они. Ну и ладно. Я их не виню, правда, но рассказывать о том, что сделала, не стану. И не только потому, что боюсь за себя, за свою судьбу. Просто это единственное, что принадлежит мне одной.

Доктор Эрнандес входит в «Кабинет для интервью № 1» и закрывает за собой дверь. Я чешу новую повязку, которую сестра Харроу наложила на мою руку, когда принесла завтрак; кожа под бинтами еще немного блестит, но выглядит уже почти нормально и дико зудит. Доктор садится и открывает свой кожаный портфель.

– Где агент Карлайл? – с подозрением хмурюсь я.

Раскладывая блокноты и ручки, он с улыбкой отвечает:

– Его вызвали в Даллас. Завтра вернется.

Брехня.

– Ну ладно.

Доктор Эрнандес слегка прищуривается.

– Мунбим, я сказал тебе правду.

– Верю. Просто интересно, говорят ли правду вам.

– Что ты имеешь в виду?

– Агент Карлайл присутствовал на всех наших сеансах, кроме самых первых. Потом вы с ним решили, что я вру насчет пожара, и на следующий день его вызывают в Даллас? Вот так вдруг и срочно?

– Я никогда не утверждал, что мне известно все. Я не работаю в правоохранительных органах, и, уверен, есть масса вещей, в которые меня