class="a">[225].
– Акцент, – сказала я. – Я его ненавижу.
– Это и твой акцент тоже, – ответил он. – Даже если ты произносишь tomato с долгим «а» [226].
– Ты считаешь, это претенциозно.
– А ты нет?
Я рассмеялась, чуть-чуть.
– Ладно. Это претенциозно.
Обстановка немного разрядилась, и я подумала, надо же, может быть, эта «вылазка», в конце концов, не такая уж плохая идея. Может быть, мы к чему-то придем. Я принялась беседовать с ним всерьез.
– Слушай, есть кое-что в этой стране, что я в самом деле не выношу. Это недостаток ответственности. Все, что не так в жизни американца, – это чья-то чужая вина. Все эти курильщики, которые гребут миллионы долларов от табачных компаний, – они что, не знали об этих рисках в течение сорока лет? Не можешь бросить? Виновата компания «Филип Моррис» [227]. Не успеешь оглянуться, как толстяки станут подавать в суд на компании фастфуда, потому что едят слишком много бигмаков!
Я сделала паузу и спохватилась:
– Я понимаю, что ты все это уже слышал.
Конечно же, Кевин просто заводил меня, как пружинную игрушку. На его лице было такое же сосредоточенное и злорадное выражение, какое я недавно видела у мальчишки, который с помощью дистанционного управления заставлял модель гоночной машины с шумом съезжать со скал в парке Талмана.
– Пару раз, – согласился он, подавив улыбку.
– Те, кто занимается спортивной ходьбой, – сказала я.
– А что с ними.
– Они меня бесят. – Конечно, это он тоже слышал раньше. Но он еще не слышал того, что я сказала дальше, потому что до того дня я не могла до конца это сформулировать. – Люди здесь не могут просто пойти на прогулку, им обязательно нужно делать это в соответствии с какой-нибудь программой. Знаешь, может быть, в этом и есть суть того, что меня не устраивает. Все эти неосязаемые нюансы жизни – по-настоящему хорошие, но неуловимые вещи, которые придают жизни ценность; американцы считают, что все их можно добыть, если вступить в какую-то группу, или подписаться на пожертвование, или сесть на специальную диету, или пройти курс ароматерапии. Дело даже не в том, что американцы думают, что все можно купить; они думают, что если следовать инструкции на упаковке, то продукт должен работать. А когда продукт не работает, и они по-прежнему несчастны, хотя право на счастье закреплено в Конституции, они до посинения таскают друг друга по судам.
– Что значит «неосязаемые нюансы», – сказал Кевин.
– Без разницы, как сказали бы твои друзья. Любовь, радость, озарение. – (С Кевином я могла бы с тем же успехом говорить про зеленых лунных человечков.) – Но их нельзя заказать по Интернету, или научиться им на курсах в Новой школе, или почитать про них в справочнике «Сделай сам». Это не так просто… а может, это и просто – настолько просто, что пытаться следовать инструкциям лишь мешает… Не знаю.
Кевин яростно изрисовывал карандашом одноразовую скатерть.
– Что-нибудь еще?
– Конечно, существует что-нибудь еще, – сказала я, чувствуя ту инерцию, которая начинает работать в разговорах на борту самолета, когда я наконец получаю доступ к библиотеке в своей голове и вспоминаю про «Мадам Бовари», «Джуда Незаметного» [228] и «Поездку в Индию» [229]. – Американцы – толстые, косноязычные и невежественные. Они требовательные, властолюбивые и избалованные. Они самодовольны и высокомерны по поводу своей драгоценной демократии и пренебрежительно относятся к другим народам, потому что считают, что понимают все правильно – и неважно, что половина взрослого населения не ходит на выборы. А еще они хвастливы. Веришь или нет, но в Европе не считается приемлемым тут же вываливать на новых знакомых информацию о том, что ты учился в Гарварде, и у тебя собственный новый дом, и сколько он стоит, и какие знаменитости приходят к тебе на ужин. А еще американцы не понимают, что в некоторых местах считается грубостью сообщать человеку, с которым ты пять минут назад познакомился на вечеринке с коктейлями, о своей любви к анальному сексу – потому что само понятие частной жизни здесь идет побоку. Это потому, что американцы доверчивы к недостаткам и настолько простодушны, что кажутся глупыми. А хуже всего то, что они понятия не имеют о том, что весь остальной мир их не выносит.
Я говорила слишком громко для такого небольшого заведения и для высказывания столь спорных мнений, но я испытывала какой-то странный подъем. Это был первый раз, когда я могла по-настоящему говорить с сыном, и я надеялась, что мы с ним перешли Рубикон. Наконец-то я могла рассказать ему про то, во что я по-настоящему верила, а не просто читать нотацию: пожалуйста, не срывай в саду семейства Корли их призовые розы. Конечно, начала я по-детски нелепо, спросив его «Как дела в школе», а ведь именно он повел наш разговор как умный взрослый, вызвав на откровенность своего собеседника. Но это привело к тому, что я им гордилась. Я как раз собиралась высказаться в этом духе, когда Кевин, который все это время упорно царапал карандашом по скатерти, закончил свой рисунок, поднял глаза и кивнул своим каракулям.
– Ого, – сказал он. – Как много прилагательных.
Синдром дефицита внимания? Как бы не так. Кевин был способным учеником, когда брал на себя такой труд; и он не рисовал картинки на скатерти – он делал заметки.
– Посмотрим, – сказал он и принялся одно за другим вычеркивать красным карандашом слова из списка. – Избалованные. Ты богата. Я не очень уверен насчет того, чего тебе – по твоему мнению – не хватает, но я уверен, что ты можешь себе это позволить. Высокомерные. Довольно точное описание той речи, которую ты только что произнесла. На твоем месте я бы не заказывал десерт, потому что можешь быть уверена: официант плюнет в твой малиновый соус. Косноязычные? Погоди-ка… – Он поискал нужное место на скатерти и прочел вслух, – «Это не так просто… а может, это и просто… Не знаю». Я и сам не могу назвать это строками Шекспира. Мне также кажется, что я сижу напротив дамы, которая то и дело ударяется в разглагольствования по поводу реалити-ТВ, хотя сама она не видела ни единого шоу. А это – одно из твоих любимых словечек, мамси, – невежественно. Дальше: хвастливые. А чем же было вот это – «эти-мудаки-полный-отстой-а-я-настолько-круче-их-всех» – если не хвастовством? Очень похоже на кого-то, кто понимает все правильно, в отличие от всех остальных. Доверчивые… понятия не имеют, что другие люди их не выносят. – Он сделал акцент на этой фразе, а потом посмотрел мне в глаза с открытой неприязнью. – Что ж. Насколько я могу судить, практически единственное, что не делает тебя и остальных тупых американцев одного поля ягодами – это то, что ты не толстая. И лишь потому что ты худая, ты ведешь себя самодовольно, пренебрежительно и надменно. Может, я предпочел бы, чтобы моя мать была толстой коровой, которая по крайней мере не считает себя лучше других в этой гребаной стране.
Я оплатила счет. Следующая наша встреча в формате «мать и сын» произойдет только в Клэвераке.
Поскольку Кевин отговорил меня от покупки самоката, я потратила уйму сил и времени на то, чтобы найти в качестве рождественского подарка для Селии короткоухого прыгунчика [230]. Когда мы с ней посетили зоопарк млекопитающих в Бронксе, она была очарована этим нелепым малышом, который выглядел так, словно слона скрестили с кенгуру, а потом в течение нескольких поколений скрещивали с мышами. Возможно, ввоз их в страну был незаконным: вид пусть и не исчезающий, но все же в зоопарке он был помечен как «вид под угрозой вымирания из-за уничтожения территории обитания», и это не очень-то мне помогло, когда ты стал проявлять нетерпение из-за долгих поисков. В конце концов мы заключили договор: ты закрываешь глаза на то, что я нашла в Интернете зоомагазин, специализирующийся на «необычных» животных, а я закрываю глаза на то, что ты купил Кевину тот арбалет.
Я так и не сказала тебе, в какую сумму мне обошелся подарок для Селии; думаю, не стану говорить и сейчас. Достаточно будет отметить, что иногда хорошо быть состоятельной женщиной. Слоно-землеройка – названная так совершенно напрасно, потому что это не землеройка и не слон, уши у нее огромные и выступающие, но при этом пропорциональные – так вот, она однозначно оказалась самым успешным подарком, который я когда-либо делала. Селия была бы страшно рада и упаковке леденцов, но даже у нашей покладистой дочери имелись степени выражения восторга: когда она распаковала большую стеклянную клетку, то просто вытаращила глаза. Потом она
