среди других животных. Эй, почему мне было не обратить это себе на пользу? Селия поверила бы во что угодно.
При прочих равных можно было бы ожидать, что я стану вспоминать бледность и тоску нашей дочери на протяжении следующей недели, но никак не обычные дела по дому. Но при нынешних обстоятельствах у меня есть веская причина для того, чтобы вспомнить, что в санузле, которым пользовались дети, в те выходные засорилась раковина. Дженис должна была прийти только в понедельник, а я никогда не была против того, чтобы самой время от времени заниматься уборкой. Поэтому я уничтожила засор сама: залила в раковину средство для удаления засоров, потом по инструкции добавила сверху стакан холодной воды и оставила на некоторое время, чтобы средство подействовало. А потом я убрала бутылку со средством от засоров на место. Ты всерьез думал, что по прошествии всего этого времени я изменю свою версию? Я убрала ее на место.
Ева
Дорогой Франклин,
вот опять, боже мой, опять. Мне следовало догадаться об этом в понедельник, когда все мои коллеги внезапно принялись меня избегать.
Стандартный случай. В пригороде Сан-Диего пятнадцатилетний Чарльз «Энди» Уильямс [231] – тощий, непритязательного вида белый паренек с тонкими губами и спутанными волосами, похожими на потертый ковер, принес в старшую школу «Сантана» пистолет 22-го калибра в своем рюкзаке. Он спрятался в мужском туалете, где застрелил двоих, а потом пошел в холл и принялся стрелять по всему, что двигалось. Двое учеников были убиты, тринадцать ранены. Когда он снова отступил в туалет, полиция нашла его там скорчившимся на полу, с приставленным к голове пистолетом. Он нелепо скулил: «Это всего лишь я»; его арестовали без сопротивления. На данный момент почти само собой разумеется, что он только что расстался со своей девушкой, которой было двенадцать лет.
Любопытно, что в новостях в понедельник вечером некоторые из его соучеников охарактеризовали стрелка – как обычно, – как того, к кому «цеплялись» и кого преследовали как «урода, придурка и неудачника». Тем не менее другая группа детей утверждала, что у Энди имелось довольно много друзей, его и близко нельзя было назвать непопулярным, и не сказать, чтоб его особенно доставали; наоборот, он «пользовался популярностью». Эти последние описания, должно быть, смутили нашу публику, так как сегодня вечером, когда Джим Лерер вновь обратился к этой истории, в очередной раз вопрошая «почему, почему, почему», все описания стрелка как «популярного» были опущены. Если Энди Уильямса не задирали, то он не может служить подтверждением модной нынче интерпретации этих случаев как «мести ботаников», а она предположительно должна научить нас не более строгому контролю за оружием, а озабоченности муками несовершеннолетних изгоев.
Соответственно, в то время как Энди Уильямс теперь почти так же знаменит, как его эстрадный тезка [232], я сомневаюсь, что среди потребителей новостей в этой стране найдется хоть один, который сможет назвать имена тех двоих учеников, которых он застрелил, – подростков, не сделавших ничего плохого, а всего лишь пришедших в туалет в то утро, когда их более удачливые одноклассники решили заставить свои мочевые пузыри потерпеть до конца урока геометрии – Брайан Закор и Рэнди Гордон. Осуществляя то, что я могу назвать лишь гражданским долгом, я выучила их имена наизусть.
На протяжении своей жизни я слышала, как родители упоминали ужасающие случаи, в которых что-то происходило с их детьми: как на них опрокидывалась целая кастрюля с кипящим рагу из индейки или как они доставали своенравную кошку через окно на третьем этаже. До 1998 года я считала, что понимаю, о чем они говорят – или о чем избегают говорить, поскольку вокруг таких историй часто возникает забор и доступ к ним разрешен как в палату интенсивной терапии – только самым близким родственникам. Любые личные беды других людей исключительны, и я была бы благодарна за знак «Вход воспрещен», по другую сторону которого я могла бы скрыть тайное и оскорбительное чувство облегчения от того, что с моими любимыми людьми все в порядке. И все же мне казалось, что я в общих чертах представляю себе то, что лежит по ту сторону этого знака. Будь то дочь или дедушка, боль остается болью. Что ж, я прошу прощения за свои предположения. Я понятия не имела о том, каково это.
Когда ты являешься родителем, то что бы ни случилось, как бы далеко ты ни был в этот момент и насколько не в силах был бы предотвратить произошедшее, тебе кажется, что все, что случается с ребенком – это твоя вина. Ты – все, что есть у твоих детей, и их убежденность в том, что ты сможешь их защитить, заражает и тебя. Так что на случай, если ты, Франклин, ждешь, что я просто еще раз начну отрицать вину, то напротив: в широком смысле это до сих пор ощущается как моя вина, и в широком смысле так было, когда это случилось.
Как минимум, я жалею о том, что не настояла на своем по части наших договоренностей о присмотре за детьми. Мы наняли Роберта, студента-сейсмолога из обсерватории Ламонт-Доэрти [233], чтобы он забирал Селию из школы и находился у нас дома, пока один из нас не вернется домой с работы – и такими и должны были оставаться правила. Вопреки всему, нам удалось уговорить Роберта остаться у нас, хоть он и грозился уйти, – мы уверили его, что Кевин уже достаточно взрослый, чтобы о себе позаботиться, и Роберту нужно присматривать только за Селией. Но тут у тебя случился период увлечения воспитанием самостоятельности. Кевину было четырнадцать – столько же, сколько другим подросткам из нашего района, которые присматривали за детьми. Если Кевину нужно было стать достойным доверия, то сначала ему требовалось доверить что-то; конечно, на словах это звучало хорошо. Так что ты сказал Роберту, что он может быть свободен, как только Кевин возвращается из школы и как только Роберт предупредил его, что теперь он должен присматривать за Селией. Это решило постоянно возникавшую проблему: ты застревал в пробке, я задерживалась на работе, и Роберт, пусть и получавший хорошее вознаграждение за потраченное время, оказывался в затруднительном положении и нервничал в нашем доме на променаде Палисейд, когда ему нужно было возвращаться к исследованиям, ожидавшим его в Ламонте.
Когда я пытаюсь вспомнить тот понедельник, мой разум отшатывается, словно уворачиваясь от летящего с огромной скоростью мяча в тетерболе [234]. Потом воспоминание, подчиняясь центробежной силе, делает обратную дугу, и когда я выпрямляюсь, оно бьет меня по голове.
Я в очередной раз задержалась на работе. Благодаря новой договоренности с Робертом я меньше терзалась чувством вины, лишний час оставаясь в офисе. Превосходство «КН» в нише бюджетных путешествий стало слабеть. Теперь у нас было гораздо больше конкурентов, чем в начале: появились The Lonely Planet и The Rough Guide; к тому же вся страна купалась в деньгах от растущего рынка ценных бумаг, и спрос на дешевые путешествия, на которых мы специализировались, резко упал. Так что наперекор своим убеждениям я разрабатывала совершенно новое предложение – серию «КН для “бумеров” [235]». Целевой аудиторией серии должны были стать люди, в изобилии владеющие акциями в интернет-стартапах, возможно, имеющие лишний вес и испытывающие ностальгию по своей первой спонтанной поездке в Европу в шестидесятые, в компании потрепанного экземпляра «КН». Эти люди убеждены, что они все еще студенты – если не фактически, то в душе; они привыкли к каберне по 30 долларов за бутылку, но причудливым образом сохранили дух авантюризма – то есть они стремятся к комфорту, при условии что он не является тем, что подразумевает это слово, и безусловно, ни в коем случае не желают прибегать к помощи отсталого «Синего путеводителя», как это делали их родители. И тут зазвонил телефон.
Ты велел мне ехать осторожно. Ты сказал, что она уже в больнице, и прямо сейчас я ничего не могу сделать. Ты сказал, что жизнь ее вне опасности. Ты повторил это несколько раз. Все сказанное было правдой. Потом ты сказал, что с ней «все будет хорошо», и вот это оказалось неправдой, хотя многие люди, приносящие дурные вести, совершенно не способны устоять перед потребностью высказать столь беспочвенные утешения.
У меня не было выбора – мне пришлось ехать
