Андрей давно привык к гробовому выражению лица своего слуги. Они почти не говорили друг с другом – и точно всегда чем-то были молчаливо связаны. Тихон тогда, пятнадцать лет тому назад, был летом в Вишняках, когда была «она»… Он, может быть, помнил ее и что-то понимал, потому что, как казалось Андрею, и у него, в то же самое время, была своя «она»… Андрей заставал его, жениха Василисы, на темном дворе с певуньей Полей…
Тихон был в высшей степени недоволен заграницей. Все ему казалось глупым, неудобным и притом лично оскорбительным. Он с мрачнейшим видом всегда встречал Андрея Николаевича и непременно докладывал ему о чем-нибудь безнадежном, непоправимом и ужасном, случившемся благодаря «австриякам».
Почему-то теперь Андрею вспомнился Тихон, и он невольно улыбнулся, предвкушая еще много жалоб и глухого Тихонова негодования.
Андрей очнулся, взглянул на часы. Надо было спешить к обеду: уже половина первого. А солнце, хоть и ослепительное, такое ласковое в этот полуденный час. Жалко солнца и моря!
Он лениво стал спускаться вниз, но прямая дорога так была крута, что поневоле пришлось почти бежать. И Андрей Николаевич, тяжеловатый, порядочно запыхался, когда очутился внизу, на пляже.
Он вышел довольно далеко от отеля, там, где влево тянется прибрежный тенистый парк, а вправо начинаются улицы. Там, где на крутых, точно с далекой горы скатившихся в море камнях, в самом море, среди волн, – стоит высокая белая статуя Девы Марии. Она стоит лицом к морю, с берега видны только складки ее одежды и круглый черный нимб вокруг головы. Волны и теперь взбегали на черные камни, к ногам Мадонны, шипели и прыгали, шипели и таяли вверху серебряным туманом.
Андрей никогда не проходил мимо Мадонны, не взглянув на нее; остановился и теперь на мгновенье: смотрит в море, никогда не обернется, никогда никто с берега не увидит ее лица. И подплывал ли кто-нибудь с моря так близко к ее камням? Может быть, в тихую погоду… А в волнение? Видел ли кто-нибудь ее лицо в серебряном дыме волн? Какое тогда оно, это лицо морской Марии Девы?
V «Позвольте вам доложить…»
Уже гудел и надрывался гонг, когда Андрей, немного усталый, добрался до отеля.
В садике его встретил Митя, хорошенький голубоглазый мальчик, немного похожий на девочку, с ямкой на подбородке, и сейчас же повис на нем.
– А мама сердилась! Сердилась! Что тебя нет. А тут за забором девочка была, ма-а-ленькая! Я больше. Я ее нарочно спросил: сколько лет? Поймет или не поймет? Ничего не поняла! Ни-ни, ничего! Ни словечка! Папа! А Ти-он говорит, они глупые! Папа, глупые? А мы гуляли… И вот я тебе расскажу…
Но навстречу шла Катя – и мальчик, забыв, что хотел сказать, бросился к ней.
Катя – или, вернее, Катерина Ивановна, – была недовольна, и потому казалась в эту минуту некрасивой и пожилой. Но когда она была в хорошем настроении, то еще производила впечатление молодой эффектной дамы. Ее портило неумение одеваться по-здешнему, всякое платье казалось неуместным, слишком грубо нарядным; да и, борясь со своими чересчур роскошными формами, она изо всех сил затягивалась в корсет, и это было видно, и цвет лица у нее становился неприятно ярким. Однако в общем она была еще свежа и очень аппетитна.
Катерина Ивановна совсем не могла гулять утром по крутым дорожкам нагорного парка, где бродил Андрей, но все-таки каждый раз была недовольна, если он надолго уходил один.
Пообедали. Поднялись к себе, разомлевшие от длинного ряда блюд. Катя расстегнула корсет. Солнце било в окна, прикрыли жалюзи. Мальчик прыгал на балконе.
Балкон был угловой, небольшой, каменный. Выходил на море и далекие, синие, дымчатые острова. Комната с балконом была без постелей, только кушетка и стол; семья спала в смежной, небольшой. Там стояли две громадные, плотно сдвинутые постели, да для Мити в уголке маленькая, которую как-то добыл Тихон.
– А Тихон где? – спросил Андрей, улыбаясь. – Ему отчего-то было весело, легко и забвенно. Катю он так мило поцеловал, вернувшись, что она сразу пришла в спокойное настроение.
– Не знаю где, шут его знает, – отозвалась Катя. – Митю привел и исчез.
– А мы с Ти-оном гуляли, гуляли… – нараспев повторял Митя. – Папа, отчего они глупые? Что непонятные, да? Что не наши, да? А которые не наши, а понятные, те святые, да?
– Ну что за чепуху болтаешь, какие святые? – со смехом сказал Андрей, подходя к мальчику и высоко подымая его. – Ну что за чепуху… Что за чепуху…
– Ай-ай-ай! Папка, меня уронишь! Уронишь! Ай-ай-ай! Оба хохотали. Катя из другой комнаты крикнула:
– Да перестаньте дурить! Я отдохнуть хочу, а они дурят!
Часа в четыре прогуливались все вместе по пляжу, слушали музыку. Потом отправились подальше. Вернулись к ужину. Катя с мальчиком прошли прямо в столовую, Андрей поднялся на минуту к себе.
В угловой комнате, сумеречной, он хотел без огня взять, что ему было нужно, и спускаться, как вдруг увидал, что в углу что-то шевелится.
– Это ты, Тихон? Что ты делаешь?
– Что? Прибираю. Мало ли уборки. Эта фыркунья, горничная-то здешняя, позаботится, что ли? А не хотите, чтобы я прибирал, так что было возить меня? Я не просился.
Андрей, ко всему привыкший, не ответил и пошел было к двери, но в эту минуту Тихон вылез из угла и приблизился к нему.
В серых сумерках можно было еще разглядеть его бритое лицо с длинным тонким носом; Тихон, каким был пятнадцать лет тому назад, таким и остался: худощавый, рыжеватый, без возраста.
– Позвольте вам доложить, Андрей Николаевич…
– Ну, что такое опять?
– Да ничего особенного. Ничего такого. А что места тут нехорошие, глупые места, так вы это сами изволите знать.
– Ну, завел свое! Говори уж толком, что еще случилось?
– Да случилось – чему же случаться? Нечему особенному такому случаться… А только хотел я вам доложить… Я нынче тую… энту видел.
– Кого тую? Кого видел?
Андрей не мог понять, да и нельзя было понять из слов Тихона, кого он видел. Но сердце Андрея вдруг глухо, само собой, заколотилось, точно оно поняло раньше Андрея.
Тихон еще приблизился и с таинственным видом (который, впрочем, был у него всегда) сказал:
– А энту… как ее… изволили запамятовать? Еще в тот год, как свадьбы играли, так с покойной тетенькой Анной Ильиничной – дай Бог царство небесное – на хутор приезжала. Англичанкой, что ли, в ту пору была…
Андрей точно не удивился. Точно знал с самого начала, о ком говорит Тихон. Однако сказал:
– Ну что ты врешь. Она умерла давно.
– И нисколько не умерла. Да я бы ее в жисть не узнал! Вот комедия-то! А она узнала и сама ко мне; и по-нашему это так, однако с пришепеточкой: здравствуйте, мол, Тихон! А это что же, барина вашего дитя?
– Ну а ты что? – как-то глупо спросил Андрей.
– Я говорю: нашего и Екатерины Ивановны… А она: я, говорит, увижу вашего барина. Ей-Богу! Да ни в жисть бы мне не узнать!
– Отчего? Изменилась? Постарела?
– Ну, старе, конечно! А только не так, чтоб очень… А не узнать ни за что. И вам не узнать, как встретитесь. И хитрый же здесь народ, позвольте вам доложить, Андрей Николаевич…
– Ты мне скажи толком… – начал Андрей. Но Тихон уже внезапно обозлился.
– Чего толком? Я не обязан в бестолковой стране толк знать! Какой тут толк? Где его добьешься? Вы требуете, Андрей Николаевич, чтобы вам все было, а между тем человек не машина. Человек может голову потерять.
Андрей понял, что больше ничего от Тихона не добьешься, махнул рукой и пошел вниз.
«Ну вот пустяки, экий вздор!» – даже не думал, а тихонько шептал Андрей, садясь за свой отдельный столик, против Кати. Известно, что вслух произнесенные самоуспокоительные слова успокаивают больше мысленных.
– В общем, тут скучновато, – говорила Катя. – Всякий день одно и то же. Ну музыка, ну море, но это же надоест. Дела не делаешь, знакомых нет… Взглянуть бы еще на это Монте-Карло, так и Парижа, пожалуй, не надо. В Берлине еще остановимся. А то куда с ребенком…
– Погода хорошая… – возразил неопределенно Андрей.
– Да что погода? Ты поправился. Дома тоже можно запустить. Махнем-ка отсюда, Андрюшончик, а?
– Как хочешь… Только ведь мы не рассчитывали…
– Мало что! Я теперь вижу, что это все безделье. Тянись только с утра да ходи по пляжу среди этих… немецких и всяких. В Монте-Карло меня еще интересует немного взглянуть на рулетку, ну, а потом и восвояси.
– Хлопотунья ты у меня, Катя.
– А как же, милый? Безделье-то очи ест. Вот у меня свое дело, хозяйство, семья… А тебе я удивляюсь и тревожусь даже, скажу по правде: чего бросил службу? Уж не говоря о том, что ты на виду был – а сколько тебе добра приходилось делать? Что, разве нет? Разве это не подымает духа у мужчин, такое служение народу, обществу? Нет, Андрей…
Андрей не слушал, – по привычке. Впрочем, и о Тихоне, о его сообщении, он не думал: заставил себя не думать, и удалось. Слишком мирно и просто провел он этот день, утренняя тоска отошла, все казалось обычным, приятным, удобным и нормально-плоским.
