Глаза генерала, переполненные преданностью, выражали этот мучительный поиск решения. Бедный, честный старик, сколько же он натерпелся и какие усилия предпринимал, не по возрасту.
А на обратном пути передали, что на станции Оредеж его ждёт шумный бенефис от солдат и рабочих, будут требовать, чтобы батальон присоединился к революции. Приготовился дать серьёзный бой. Но на перроне стояла кучка рабочих лишь человек во сто – и не предприняли действий.
И так он ехал к вечеру 3-го, ещё ничего не зная об отречении. И только в ночь на 4-е, на станции Дно – сказал ему комендант, и то через пассажирские слухи.
Генерал зарыдал. Эти слухи пришлись ему тяжче собственной смерти. Неужели ничего нельзя было спасти? Зачем же Ставка, зачем же великий князь Михаил Александрович поддались злодеям из Государственной Думы?
Николай успокаивал его теперь, волнуясь и гордясь его преданностью.
Батальону – генерал и не объявил тогда, ещё надеялся! Но в Орше получил витебскую газету уже с обоими отречениями.
Он и сегодня был этим болен. Воротясь в Могилёв, он простился со своим батальоном, пожелал ему хорошей службы при новом правительстве – но сам куда теперь?.. Что ж ему делать здесь, при Ставке, когда его Государя больше нет и старый генерал-адъютант осиротел?.. (И на могилёвском вокзале – безпорядки, переселился из вагона в городскую гостиницу. И тут его какая-то толпа требовала.) Очевидно, поедет в Киев, где его помнят, где его ценят по прежней службе.
Да, но и в Киеве не безопасно.
Безпомощен был Государь помочь своим верным слугам…
В крепком объятии и поцелуе простился с Николаем Иудовичем, ещё раз благодаря, благодаря.
Дал вторую за сегодняшний день нежную телеграмму Аликс, всё время думая о ней и чувствуя её.
Тут доложили, что просит приёма по важному делу неизвестный офицер лейб-улан. Он вручил Государю письмо генерала Гурко.
Когда Гурко служил начальником штаба, Государь поёживался от его крутости, от прорывов на громкость, – гораздо приятнее было с тихим покладистым Алексеевым. И сейчас письмо он взял в руки с предубеждением. А оказалось – хорошее письмо, тоже хороший генерал, готовый верно служить. Как жаль, что в дни отречения все такие генералы куда-то исчезли.
Некоторые места в письме – тронули, даже слёзы навернулись. Но особенно поразила мысль Гурко, что отречение за наследника, быть может, вдохновлено Богом. Что сейчас наследник не мог бы удержать бразды, а в более поздние годы, быть может, и вернётся к трону, призванный благомыслящими людьми.
Эта мысль оказалась мила сердцу Государя (надо поделиться с матушкой): не так-то он и ошибся, может быть! Промыслительны пути Господни.
Уже было время ехать на обед к Мамá, на вокзал.
Тут пришли прощаться удручённый старик с зятем, верные Фредерикс и Воейков. Фредерикс был совсем согнутый, совсем потерянный – плакал, что должен на старости лет покинуть своего любимого Государя в беде, и дом сожжён, и семья разорена, – и брести куда-то в неизвестность.
Сердце сжималось, так было его жаль. Но – для него же лучше, надо покориться, не стоит спорить.
Обнял их со слезами.
Шингарёв начинает работать в министерстве земледелия.Путь в министерство оказался преграждён ещё и парадными излишествами. Когда вчера Шингарёв приехал на Мариинскую площадь вступать в управление – солдаты охраны пожелали встретить его особенно почётным образом: по своему почину выстроились перед зданием, взяли на караул и рявкнули: «Здравия желаем, господин министр!» Шингарёв смутился, никак не ожидал, улыбался мягко: «Благодарю вас», – а они тогда опять кричали: «Рады стараться!» «На благо Родины», – уговаривал их Шингарёв, как будто это им предстояло теперь окунуться в министерскую гущу.
А поднявшись в здание, обнаружил всех сотрудников, собранных на общий приём. Что делать? Поблагодарил их – и сейчас же:
– Господа! Каждая минута дорога. На благо родины! Расходитесь по местам, пожалуйста!
Эта встреча могла быть и искренной, а могла быть и старым чинопочитанием, – коробило.
Ужаснулся: как велик его кабинет, с окнами на Мариинскую площадь.
А министров стол тоже не оказался разверст к работе, но загромождён красиво разложенными приветственными телеграммами – ему лично как вступающему министру земледелия. И правда трогательно, но и правда же невозможно!
– Это всё – убирайте, убирайте скорей! – распоряжался Андрей Иванович секретарю, хотя не мог проминуть строчку там, здесь, ещё в третьей.
Расчистил – и в бумаги! В сводки поступлений! В подшивки распоряжений! Да даже и в сметы, ибо всё движется финансово.
Действительно, он чувствовал себя подготовленным: и прежними спорами с Риттихом, и последними днями в Продовольственной комиссии. Да он и всегда умел быстро разбираться даже и в самом незнакомом деле.
Сейчас он всё больше видел, что дело – не в Петрограде, где возникли все споры, тревога и революция: затягивающей хлебной петли тут не было отнюдь, хватало теперь хлеба и на месяц вперёд. Но та же самая «хлебная петля» грозила затянуться вокруг фронтов, где тревога ещё и не открылась. У фронтов не было запасов продовольствия, на Юго-Западном особенно, из-за трёхнедельных заносов. Положение было тяжёлое, но в гораздо более расширительном, глубоком и длительном смысле, чем Шингарёв себе представлял. Полтора миллиарда пудов зерна – избытка над потреблением России – томились в амбарах и клетушках в глуби страны, – но как их было взять? Расстроился сам механизм закупок-перевозок и психология производителя. А ко всем препятствиям надвигалась ещё и долгая распутица после многоснежной зимы.
Да затруднения министра начинались не только на российских пространствах, в непроницаемости деревенского мира, теперь – эта Продовольственная комиссия, направляемая Советом рабочих депутатов? Министр не мог допустить, чтоб им крутили из Совета депутатов. Всё подсказывало – опередить и выдвинуть какую-то ещё новую, свою организацию, подвластную лишь министру. В губерниях и уездах придётся создать местные продовольственные комитеты да и посты продовольственных комиссаров. Система – была нужна, потому что у министерства земледелия не было своей для сбора продовольствия – оно не было к этому предназначено, оно искони не занималось продовольственным делом, в том не бывало нужды: от производителей к потребителям продовольствие само перетекало через сеть торговых агентов. Если недавняя система рассылки многовластных уполномоченных была исключительно неуклюжа и вредна и теперь подлежала отмене, – то тем настоятельней, в догадках и импульсах суматошных революционных дней, напрашивалась система продовольственных комитетов сверху донизу.
А ещё обнаружил в столе Шингарёв ужасное обязательство прежнего правительства: используя встречный пустой тоннаж союзников, отправить в Англию в 1917 году – 50 миллионов пудов пшеницы и сколько-то много спирта. Испытывая хлебный кризис – ещё отправлять хлеб в Англию?! И – что же мог решить, да решить он не мог, но – выставить правительству что мог Шингарёв? Конечно: не отправлять ни зерна! Но на это ни за что не согласятся его коллеги. Да и сам он – как будет выглядеть перед английскими парламентариями? (Эта яркая прошлогодняя поездка в Англию и Францию ещё картинно стояла в памяти, в душе. Тогда – такая любовь распахивалась к союзникам.)
Да разработаться, углубиться в дело – было некогда: как не налажено было министерство, так не налажено было и всё Временное правительство, – и чуть не половину бодрственного времени требовалось проводить на его заседаниях. А распорядительную работу в министерстве перекладывать на своих заместителей.
Стеснённый всеми предположениями и проектами, поехал Шингарёв к Чернышёву мосту на вечернее заседание правительства. Предстояло ему теперь в два приёма часов шесть, до поздней ночи, просидеть.
И час за часом там текли вопросы, которые решились бы и без него.
При всей своей доброжелательности не мог, однако, Шингарёв смотреть на юного миллионера Терещенко, лощёного франта, глупого баловня, почему-то – какими-то тайными влияниями, так и не объяснёнными? – занявшего финансы вместо него. Всё-таки было обидно – именно здесь вот, рядом заседая. И ни одним замечанием не выказал Терещенко какого-либо опыта или соображения во взятом деле.
Наконец дали слово Шингарёву. Вероятно, и другие устали, скучали, и другим не так уж требовалось слушать дела земледелия и продовольствия – но Шингарёв порадовался разделить тяжесть с коллегами.
По поставкам зерна в Англию он сочувствия не встретил: все считали, что выполнить такое обязательство – долг чести нового правительства.
Пожаловался Шингарёв, что транспорт не обезпечивает снабжение фронтов, – темнолицый Некрасов ревниво, самолюбиво выставился, что транспорт – налаживается. Некрасова Шингарёв и никогда не считал умным человеком, и не видел обогащения правительства в том, что ему, молодому и неопытному, поручили в такие дни транспорт России.
