Старик рассказывал про себя долго и немножко испуганно, как бы даже осуждая свою жизнь и ужасаясь всему, что он испытал, а Жмакин слушал, сердился и наконец не выдержал:
- Если в записке не написано, - сказал он, - то я вам должен объяснить, кто я такой в прошлом: я вор-профессионал. Много лет воровал. Теперь кончено, крышка, завязано. Буду в люди пробиваться, как вы, например, пробились. Это я вам сказал, чтобы вы не думали, будто я скрываю. И выпить тоже крышка. Нынче хвачу последний раз. Как-никак, на пороге новой жизни. Не верите?
- Почему же, вы пейте, - с тоской в голосе сказал Никанор Никитич, это ваше дело. Но Егор Тарасович категорически запретил на территории автобазы вообще...
- А мне вообще наплевать! - перебил Алексей и ударом ладони вышиб из бутылки пробку. - Мне никто не указчик. Запретил!
Он открыл шпроты, наломал халу и, взяв с полки стакан, выпил одним махом больше половины. Никанор Никитич смотрел на него брезгливо.
- Может, примете немножко, папаша? - осведомился Жмакин. - Со знакомством!
Никанор Никитич отказался, объяснив, что когда он "не в этом состоянии", то даже смотреть ему неприятно на пьющих.
- Ну, тогда будьте здоровы!
- Пейте на здоровье.
- А вы что именно здесь делаете? - спросил Жмакин.
- То есть как что? Я - инженер. Я же назвал вам свою фамилию - Головин. Занимаюсь, преподаю, помогаю. У нас очень много народу учится. И вы, несомненно, станете моим учеником.
- Возможно! - согласился Алексей. Ему опять захотелось удивить старика, явиться перед ним необычайным человеком. - А я одного крупного бандита недавно сам лично повязал и представил уголовному розыску в упакованном виде. Кореш мой...
- Что значит "кореш"?
- Вроде приятеля. Мы с ним в заключении встречались. Кличка "Корнюха". Гад большой руки. Людей, понимаете, стал убивать, собака.
- Ай-яй-яй! - задумчиво удивился старик.
- Повязал к черту с риском для своей молодой жизни. У него два пистолета было, а я голый и босый, с одним только своим мужеством. Можете себе представить? Конечно, есть такие, что думают, будто я ссучился, но мне наплевать. Я знаю, ссучился я или нет...
- Простите, а что такое "ссучился"? - опять не понял Никанор Никитич.
Жмакин объяснил.
- Так, так, - сказал старик. - Значит, это ваш специфический жаргон?
- Ага! - моргая, согласился Жмакин. - Спе-ке-спе-цефикетский... - Он немножко запутался, но вышел из положения, спросив: - Желаете, я спою?
- Пожалуйста, буду вам очень благодарен, - заваривая кофе, вежливо попросил Головин.
- Нет, не стоит. Я лучше еще выпью. Вам, как алкоголику, не надо, а мне еще можно. Я еще не алкоголик, я - выпиваю. Выпью и лягу. Интересно в часовне небось спать. Вроде - мертвец. Покойничков сюда раньше клали на ночь, а теперь мы с вами...
Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:
- Вы долго страдали, голубчик?
- Смешно, - крикнул Жмакин, - что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавдией не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.
- Не понимаю, - сказал Никанор Никитич.
- Не понимаешь, - со злорадством произнес Жмакин, - тут черт ногу сломит. Не понимаешь! Корнюху взяли, так? Теперь его, может, сразу налево? Так?
- Убийц надо казнить, - сказал Никанор Никитич, - это высшая гуманность.
- Чего? - спросил Жмакин.
Старик повторил.
- Ладно, - сказал Жмакин. - Это вы после расскажете. Гуманность. С чем ее едят?
- Все не так уж сложно, - сказал старик. - То, например, что вас не посадили в тюрьму, есть, на мой взгляд, проявление гуманности.
Он аппетитно пил кофе с молоком и аппетитно намазывал булку маслом. Жмакин совсем разорался.
- Да вы, батенька, совсем пьяны! - без всякой неприязни констатировал Головин. - Пить еще не умеете, а пьете!
- Пью на свои! - угрюмо отозвался Жмакин.
Никанор Никитич уложил его спать в алтаре на раскладушку. Раскладушка скрипела, и Жмакину казалось, что ветхая материя вот-вот расползется. Во дворе гаража выли и гремели тяжелые крупповские пятитонки. Часовенка содрогалась. Заснуть Жмакин не мог, ворочался, от водки сердце падало вниз. Никанор Никитич шелестел бумагой. Потом и он улегся. Жмакин лежал на спине, сложив руки, глядя в сереющие узкие окна.
С утра сменный техник, мужчина в желтой кожаной куртке, с папиросой в крепких лошадиных зубах, поставил Жмакина на мойку машин. Освоить эту работенку было нетрудно, и Жмакин немножко обиделся, что техник долго объяснял ему, словно он полудурок, как таскать шланг и куда направлять струю. Но на объяснения кротко кивал и говорил, что ему ясно и что все будет в полном порядке. Вечер он провел в часовне, перелистывая учебники по автоделу и записывая разные мелочи в тетрадку. Все шло бы куда лучше и проще, если бы Пилипчук о нем вспомнил, но Егор Тарасович отчитывался в Москве, и Жмакин день за днем мыл машины, уже скрипя зубами от злобы и произнося почти вслух разные грубые и бессмысленные слова.
Однажды к нему подошел все тот же техник с лошадиными зубами и от нечего делать принялся переучивать Жмакина обряду мойки машины. Вся та сноровка, которой Алексей овладел, оказалась неправильной и ненаучной, хотя Жмакин мыл машины куда более споро, чем прочие мойщицы. Но и тут Жмакин сдержался и выслушал самодовольного техника, кивая головой на его поучения и соглашаясь, что безусловно прав техник, а он, Жмакин, конечно, не прав.
- Под низ бей! - говорил техник, щурясь от мелких водяных брызг. Кузов и так не грязен. Погляди, что под низом делается, там все облеплено грязью, и грязь присохла. Да воды не жалей, вода у нас невская, казенная, а машины - наши, автобазовские. Ясно?
Жмакин не ответил.
- Не ясно?
- Нет, не ясно, - как можно мягче сказал Жмакин. - Как я понимаю, воду нам подают через водопровод, и она тоже платная. Она... казенная, несколько стесняясь, продолжал он, - но не бесплатная...
Он еще не мог полностью выразить свою мысль, но чувствовал, что в чем-то прав. Около техника и Жмакина уже собралось несколько человек мойщиц-баб, острых на язык, голосистых и умевших солоно сказать.
- Мне вот она, - Жмакин кивнул на черненькую, с лукавым ртом мойщицу, Любка, она объясняла, что за воду автобаза платит большие деньги...
- А ты деньги жалеешь, - присюсюкивая, словно маленькому, и при этом вытягивая губы трубочкой, заговорил техник, - ты такой сознательный стал, что деньги жалеешь. Интересно... - техник обернулся к мойщицам, - интересно, ты раньше тоже так чужие деньги жалел, как нынче, а?
- Уйдите! - белея, ответил Жмакин. - Уйдите, я вас очень попрошу...
Техник испуганно взглянул в белые от бешенства глаза Жмакина и быстро ушел. Любка-мойщица засмеялась ему вслед. Жмакин опять принялся за мытье машины. Но сердце его тяжело бухало в груди, а он понимал, что долго ему не совладать с собою. Особенно ясно чувствовал он это, когда к нему слишком внимательно приглядывались или перешептывались за его спиною в столовой, где из экономии он питался трижды в день супом.
Изо дня в день он по-прежнему мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, в кузовах налипали капустные листья, земля, ботва, шелуха от лука. И ходовая часть тоже всегда была грязной. На мойке работали только женщины, это считалось женским делом, и мойщицы постоянно трунили над Жмакиным, приглашали его идти с ними в душ или интересовались, когда он наконец займется правильным мужицким делом. Он сначала отшучивался, потом стал огрызаться. Мойщицы отстали, постреливала на него глазами одна только черненькая Люба. Его теперь побаивались, а он совсем обозлился.
Однажды молодой парень в короткой красноармейской шинели, шофер-загонщик, на обязанности которого лежала "загонка" вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.
- Сердитый, - сказал шофер.
Двигая желваками под бледной кожей, Жмакин продолжал работать - еще отворотив кран шланга, сбивал с покрышек налипшую и присохшую за ночь грязь.
- Ох, сердитый, - повторил шофер, - чего такой сердитый, дядя?
- Уйди, - сказал Жмакин.
- Сам ты иди, знаешь куда? - ответил загонщик.
И не ушел, засвистав танго. Жмакин спокойно обошел машину, поддернул кишку и под таким углом направил струю воды, что как бы нечаянно окатил загонщика с головы до ног. Шофер рванулся к Жмакину и сдавленным голосом спросил:
- Сдурел, малый?
- Уйди, - сказал Жмакин.
- Набью морду, - сказал парень.
Молча Жмакин поднял шланг и направил струю воды снизу вверх - в лицо загонщику. Тот, захлебнувшись и кашляя, кинулся на Жмакина, но Жмакин бил в него водою, отступая шаг за шагом. Со всех сторон бежали женщины, работавшие на мойке машин. Загонщик, совершенно мокрый, с перекошенным от злобы лицом, опять кинулся на Жмакина, но тот стоял, прислонившись спиной к радиатору автомобиля, и с радостной яростью хлестал из шланга. Наконец кто-то догадался и перекрыл воду в шланге, повернув кран. Но Жмакин поднял над головой медный ствол шланга и хрипло сказал:
