Дверь без стука отворилась - вошел немолодой человек, еще рыжий, но уже седеющий, плечистый, с медвежьей перевалочкой, в костюме, несколько пестроватом для простецкой наружности вошедшего, но, ежели внимательно поглядеть, то вовсе не столь уж простецкой оказывалась эта наружность, глаза смотрели с веселой проницательностью, крепкий рот подрагивал от насмешливой улыбки. Выбрит вошедший был до лакового блеска, который, видимо, не даром ему дался - не менее дюжины порезов заклеил он маленькими пластырями.
- Это чего тебя так изукрасило? - спросил Лапшин, весело вглядываясь в гостя.
- А новую технику осваивал, американскую, - сказал тот, и Жмакин догадался, что вошедший и есть Егор Тарасович Пилипчук, прибывший из США. Купил, понимаешь ли, бреющий агрегат, вот и мучаюсь с ним. Вещь хорошая, но покуда не могу я из этой техники выжать все. У нее там имеется одна деталь, обозначенная литерой "Р", так эта деталь мясо из щеки выдирает...
Садясь, Пилипчук внимательно посмотрел на Жмакина, полоснул по его лицу своими неласковыми, хоть и веселыми, глазами и осведомился:
- Он?
- Он.
- Который из жуликов?
- Вор был хороший, - сказал Лапшин. - Ловкач парень.
- Специальность имеешь? - опять полоснув Жмакина взглядом, спросил Пилипчук. - По автоделу разбираешься?
- Теоретически вполне, - стараясь не обижаться на резкий тон Пилипчука, ответил Жмакин. - Слесарить могу маленько, монтер также. Но управлять машиной не приходилось.
- Не приходилось, но можешь?
- Раз не приходилось, значит, не могу, - взбесился Жмакин. - Ясно же говорю.
- А ты не кусайся, - не отрывая своего режущего взгляда от Жмакина, произнес Пилипчук. - Я тебя на свою ответственность беру, несмотря на разные поручительства. Ежели что - с меня спросят, а не с господа бога нашего. Ты человек без паспорта, трудом на пользу человеческую не слишком намученный, человек бесквартирный, следовательно, мне тебя и поселить где-то нужно, а мне тебя селить негде, кроме как на территории автобазы. Вот и думай: вскочит тебе в голову какая-либо поганая идея обокрасть - обкрадешь. Я тебя и спрашиваю, и еще спрашивать буду, и душу из тебя вытряхну, покуда не разберусь, какой ты есть человек...
Жмакин молчал. Молчал и Лапшин, поглядывая то на Егора Тарасовича, то на Алексея. Пилипчук вынул пачку папирос, закурил, наморщил лоб и, шевеля рыжими с сединой бровями, написал записку, потом другую, порылся в бумажнике и, протянув Жмакину деньги - трешками штук двадцать, велел расписаться в получении аванса. Алексей расписался нетвердою рукой.
- Теперь езжай по указанному адресу, - сказал Пилипчук строго. - Эту бумажку предъявишь во второй проходной. Адрес я не указал - запомни: Васильевский, Вторая линия, девяносто три, автобаза. Все ясно?
- Ясно! - поднимаясь, сказал Жмакин.
- Еще запомни. Человек, с которым жить будешь вместе, - замечательный человек. Его обидишь - башку тебе наш народ напрочь удалит, а я не заступлюсь. Вот так...
Алексей все стоял, не зная, как дальше себя вести.
- Ну что ж, иди, Жмакин, - произнес наконец Лапшин. - Будь здоров, иди! Наведывайся, если время будет.
- До свидания, Иван Михайлович, - сказал Жмакин и вдруг заметил, что Лапшин в его глазах как бы расплылся и пополз, как квашня из дежки. Тогда он почувствовал, что плачет, и быстро пошел к двери.
Его никто не окликнул.
Они оба - и Лапшин, и Пилипчук - понимали, как трудно нынче Жмакину, как нелегко будет ему и нынче, и завтра, и позже. Но они не говорили об этом. И об ответственности своей тоже не говорили. Мало ли приходилось им отвечать в жизни не за свои прегрешения. Мало ли придется еще отвечать. Они не боялись этого и не собирались бояться. Не из того материала они были скроены, чтобы опасаться ответственности, ежели внутреннее убеждение подсказывало им, что они должны взять на себя эту ответственность...
- Вот, значит, так, - произнес Иван Михайлович, задумчиво перекатывая карандаш по настольному стеклу. - Побывал ты в США, дорогой товарищ Пилипчук? Ну, чего видел?
Егор Тарасович подумал маленько и стал рассказывать, чего видел, а Жмакин в это самое время показывал записку вахтеру автобазы. Тот повертел ее в руках и позвонил по телефону. Вскоре появился небольшой старичок, аккуратный, сухонький, чистенький, в кремовом чесучовом пиджачке, в жилетке; оседлав носик золотым пенсне, закинув назад голову, прочитал записку, осмотрел Жмакина и повел за собой в деревянную часовню. Воротца в часовне были закрыты и забиты наглухо войлоком, а действовала одна только калиточка, такая низкая, что Алексею пришлось нагнуться, протискиваясь за старичком. И жутковато на мгновение стало оттого, что лезет он в какую-то часовню. Старичок велел Жмакину захлопнуть за собой калитку, потому что-де "сквозняки ужасные", и предложил гостеприимно:
- Располагайтесь, прошу вас!
Жмакин не торопясь огляделся. Часовенка была превращена в квартирку, странную, но уютную, немножко только слишком уж заставленную вещами, главным образом койками. Посредине из купола спускалась лампа под пестрым, с кружевцами даже, абажуром. Стол был накрыт скатертью - белой и очень чистой. Было много книг на простых, деревянных некрашеных полках, был чертежный стол, а на свободных стенках висели "портреты" автомобилей, моторов, задних и передних мостов и всякого иного автомотохозяйства. Телефон висел у притолоки, пахло ладаном, застарелым запахом свечного воска и табаком.
- Интересная квартирка! - произнес Жмакин.
- В высшей степени! - с воодушевлением ответил старичок. - Но только это не квартирка, а в некотором роде общежитие. Так сказать, гостиница. Она редко бывает переполнена, в основном тут живу лично я. И заметьте, юноша, тут наличествуют все удобства: паровое отопление, телефон, электричество, а неподалеку, буквально несколько метров, - душевые...
Сняв плащ, кепку, Алексей сел за стол. Старичок представился - назвал себя Никанором Никитичем Головиным.
- Алексей! - сказал Жмакин.
Сидели молча. Никанор Никитич покашливал, Жмакин барабанил пальцами по столу, не находя темы для разговора. Старик предложил кофейку, Жмакин отказался.
- А вещички ваши? - спросил старик.
- У меня нету вещей!
- Вот как?
- Вот так! - сказал Жмакин и потянул к себе газеты.
Ему хотелось произвести на Никанора Никитича сразу очень хорошее впечатление, и, шурша газетным листом, он сообщил, что так сегодня замотался, что даже газеты проглядеть не успел.
- Газета - это привычка, - говорил он. - Если я имею привычку, то мне невозможно без нее. И, несмотря на различные обстоятельства моей жизни, я без газеты как без рук...
Старик согласился, что без газеты трудно.
А Жмакин уже рассказывал о том, что читал. Например, немцы сообщали, что Польша готовится к завоеванию Восточной Пруссии, Померании и Силезии, что ими вывезено в Германию чехословацкое золото и что...
Здесь Алексей помедлил, а погодя воскликнул:
- Это да! Это - Юра! Это - работа!
- Какой такой Юра? - заинтересовался Никанор Никитич.
- Юра Поляков, ну это да!
Бледное лицо Жмакина порозовело, глаза весело заблестели, и голосом, исполненным восторга и завистливого восхищения, он прочитал заметку о некоем ловком воре Полякове, который, "используя симпатии, которыми у нас пользуются летчики", завязывал знакомства, а потом обкрадывал свои жертвы, среди которых оказались: писатель Евгений Петров...
- Это, знаете, который "Золотой теленок", который про Остапа Бендера написал, - прервал свое чтение Жмакин. - Ну что вы скажете? Этот же Юрка нормальный щипач, я же его прекрасно знаю, мы с ним даже корешки, и вот вошел в историю...
И Жмакин прочитал про то, как Поляков обокрал артиста Ханова, кинорежиссера Фрезе и многих других.
- Ах ты, Юрка-Юрец! - бормотал Алексей. - Это надо же... Дружок-корешок, можно сказать...
Старик нисколько не удивился, и это немножко раздражило Жмакина. Он шел сюда размягченным, смаргивая слезы с ресниц, и ждал, что тут встретят его по-особенному, а ничего трогательного не происходило - сиди теперь, как попка, с этой мымрой в пенсне и молчи, когда охота разговаривать, петь и выпить даже хочется по случаю начала новой, светлой жизни.
- Может, выпьем по малости? - спросил Жмакин.
Но Никанор Никитич даже испугался:
- Что вы! - замахал он сухими руками. - Ни в коем случае!
- Запрещается?
- Но я же ал-ко-го-лик! - воскликнул Головин. - Именно поэтому Егор Тарасович меня здесь и поселил. Я - запойный, - пояснил Никанор Никитич, - у меня тяжелейшие запои, и это наследственное. Это - болезнь. Понимаете?
- Хорошенькое дело!
- Вот именно - хорошенькое дело! Меня отовсюду совершенно справедливо выгоняли, и я главным образом проводил жизнь в больницах, а товарищ Пилипчук подобрал меня и поселил вот тут. Я и работаю, и не пью, за исключением редчайших теперь припадков...
