улицам, но ни разу не встретился с девушкой. Имел только удовольствие видеть приезжавшего каждый день со шкатулочками и свертками старого князя, которого готов был убить. Стольник, хорошо запоминавший лица, улыбался ему, как знакомому, и приветливо раскланивался.
Сначала Стржембош думал было расправиться с ним, но сообразил, что его подняли бы на смех, так как стольника считали полоумным.
Побродив таким образом несколько дней, с отчаянием в душе, и сам не зная, что ему предпринять, он снова пошел к Бертони.
Она приняла его сердито, хмурясь, и спросила, не пуская дальше порога:
— Чего еще хочешь? Чего? Напрасно таскаешься, — ничего не добьешься.
— Побойтесь вы Бога! — крикнул Дызма в отчаянии. — Неужели материнские чувства позволяют вам отдавать дочь в жертву безумному! Все говорят, что он лишен разума.
— А я желаю тебе иметь столько же ума, сколько у него! — также громко крикнула в ответ Бертони.
— Король опекун панны Бианки, — продолжал Дызма, — неужели вы думаете, что он останется доволен, когда узнает об этом? Он откажется от вас и от нее: могу вам поручиться в этом.
Бертони ответила на эту угрозу саркастическим смехом.
— Это наше дело, — сказала она. — Вы-то не берите под опеку мою дочь. С королем я сумею сладить: не такой он страшный, как вам кажется.
Дызма умышленно повышал голос, в надежде, что девушка, услышав его, выйдет из своей комнаты, и ему удастся повидать ее; но или ее не было дома, или она не хотела показаться, — не вышла. Он только дождался прибытия стольника, который, увидев его, принялся озабоченно шарить в карманах и вытащил бирюзовую запонку.
— Так как я имел честь познакомиться с вами, сударь, — сказал он с поклоном, — то мне бы хотелось предложить вам на память эту безделушку.
Стржембош, оттолкнув подарок, выбежал, как сумасшедший.
Он боялся, что королева отправит его с письмами прежде, чем ему удастся повидаться с Бианкой. Это так волновало его, что он по целым дням поджидал девушку и забыл даже наведаться к подканцлерше.
Когда это пришло ему в голову, он тотчас поспешил в ее дворец.
Тут он застал такую лихорадочную суматоху, как будто сама пани снова собиралась в дорогу. Люди бегали, прислуга металась, выносили сундуки, так что он с большим трудом добился, чтобы Радзеевской доложили о нем, а потом должен был долго ждать, пока его впустили к ней.
Нашел он ее страшно изменившейся, раздраженной, с очевидными следами слез на глазах. Однако она сдерживалась, чтобы не выдавать себя перед посторонним.
В комнатах, через которые он проходил, его удивили видимые приготовления к отъезду. То, что издавна было украшением этого великолепного дворца, или уже исчезло, или было готово к укладке. Дорогие шкатулки, картины, зеркала, даже некоторые из статуй, лежали грудами вдоль стен.
Радзеевская расхаживала гневная, раздраженная, и почти не могла говорить, так была она поглощена собственными мыслями. Забывала, что Стржембош здесь, и машинально двигалась, хватая, что под руку попадется, бросая в кучу или доставая обратно.
Дызма не смел спросить ее, не собирается ли она уехать. В это время доложили о приезде ее брата, и она выбежала ему навстречу, попросив Дызму подождать писем.
— Если это письма к подканцлеру, — вполголоса сказал Дызма, — то при всем моем желании я не могу их принять.
Пани Радзеевская с диким смехом только бросила ему вопрос:
— Подканцлеру? От меня?
С тем и должен был уйти Дызма, понявший только, что между супругами снова произошла ссора; но так как это случалось уже не раз, то он не думал, что дело дойдет до каких-нибудь крайних мер.
Раза два бесплодно напомнив о себе королеве, Стржембош, видя, что делать ему нечего, стал навещать знакомых, которых оставил в Варшаве.
Между ними было много имевших большие связи в свете; и везде, где он только упоминал о подканцлерше, на него посматривали косо. Он решился зайти к одной даме, служившей у королевы и принадлежавшей к числу ее любимец, именно госпоже де Болье, которая без всякой задней мысли протежировала молодому, красивому хлопцу.
Приняла она его довольно радушно. Расспрашивала и охотно слушала, зная польский язык настолько, чтоб понимать его. Дызма умышленно упомянул о бедной подканцлерше.
— Бедной? — подхватила госпожа де Болье. — Не жалейте о ней, сударь; она получила по заслугам. Вольно было ей так забыться, компрометировать короля в глазах света, ссорить его с женой и бесстыдно ехать вместе с войском, так что мужу пришлось насильно отправлять ее обратно…
Возмущенный Стржембош принялся защищать и оправдывать ее, но Болье не хотела слушать и смеялась над ним.
— Подканцлерша, — прибавила она, — нашла в Варшаве все двери запертыми, никто ее не принимает, никто ее знать не хочет. Королева первая открыто объявила, что не позволит ей показываться в замке. Примеру государыни последовали все и, кажется, кроме ее семьи, т. е. двух братьев, и, может быть, нескольких наиболее близких приятельниц, никто с ней не будет знаться. Она хотела поссорить королевскую чету и поступала бесстыдно.
Стржембош не мог больше выдержать.
— Ради Бога! Выслушайте меня, пани! Все это бессовестные интриги и клевета, жертвой которой сделалась невинная женщина. Позвольте мне рассказать вам все.
Несмотря на видимое недоверие, госпожа Болье согласилась терпеливо выслушать его, заинтересованная в особенности историей перехваченного письма к королеве. Дызма изложил все с такою точностью и обстоятельностью, что трудно было сомневаться в его правдивости. Француженка как будто поколебалась; однако продолжала настаивать, что если Радзеевский мстил жене, то, значит, имел для того поводы; значит, подканцлерша действительно старалась привязать к себе короля и т. д.
Дызма так долго сидел, так сильно убеждал, так просил, что госпожа Болье обещала повторить королеве то, что слышала от него, главным образом в защиту короля.
— Наияснейшая пани, — закончил Стржембош, — слепо доверилась бессовестному человеку, а подканцлер основал на этом план овладеть всем; но наступит час…
— Наияснейшая пани, — перебила Болье, — вовсе не так слепо доверяет Радзеевскому, как думает ваша милость.
На том и кончилась продолжительная беседа, которая в тот же день была повторена в спальне королевы. Стржембош имел хоть то утешение, что его поездка не осталась бесплодной.
Он еще раз побывал во дворце, который до сих пор носил название дворца Казановских, и заметил еще более явные признаки каких-то приготовлений, которые ему трудно было понять, а слуги не хотели отвечать на его расспросы.
Подканцлерша, в черном, почти траурном, платье, с лихорадочным румянцем на щеках, приняла его, сидя за столиком, на котором лежали груды бумаг.
Спросила его, когда он едет, и осталась недовольна тем, что он не мог ответить
