спёртый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце – красное солнышко – сделалось каким-то синюшным, и на нём, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.
– А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, – сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стёклышками очков. – В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.
– Как это? – Андрей Т. не понял.
– А вот так, – ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. – Вон она, Пятая мыловаренная, видишь, дым из трубы?
Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с чёрной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными плакатными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЁРНЯ.
– Гляди, гляди, – сказало за спиной солнце, – такое ни в каком кино не показывают.
Ворота живодёрни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды.
– Тю-тю-тю, доходяги, – раздался из ворот голос.
Собаки неуверенно поднялись.
– Кушать подано. – Из проёма высунулась рука. Она держала поддон с кусками сырого мяса.
Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота.
– Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, – хихикнуло за спиной солнце.
Андрея Т. передёрнуло.
– Ладно, – сказало солнце, – мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодёрню тоже, ну, свалку и диспансер пропускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор – чёрт с ним, с этим забором, всё равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодежь, молодежь, никакой у вас нынче памяти. Придётся пропустить и болото. – Солнце хрипло прокашлялось. – Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же всё равно их забыл. А теперь открывай глаза.
Глава 3
Солнце было на месте, где ему полагалось быть, – то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплёт окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.
– Где я? – спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.
– В ЗАМАСКе, где же ещё, – скучным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.
– В замазке, – автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами. – То есть как это? – дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа. – Какая, к чёрту, замазка?
– ЗАМАСКа – она не «какая», она – «какой». Заповедник материализованных сказок, сокращённо – ЗАМАСКа.
Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.
– Тоже мне – Заповедник, – услышал он прежний голос, – одно название.
Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:
– Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.
– Денег у них нет на рога, – послышался голос сбоку.
Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.
– Знаем мы ихние «нету денег». – Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой. – Сами, вон, дворцов понастроили. В дублёнках ходят, на «мерседесах» ездиют. А тут протирай перья об их линолеум, мёрзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда в охране у царя Дадона служил, жрал от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил – по утрам квасок, за ужином – то винцо, то бражку. И если что не по мне, у меня разговор короткий – слечу, бывало, со шпиля да обидчику клювом в глаз. Царь не царь – а мне всё равно: глаз – долой, и к следующему клиенту. Отбою, между прочим, от предложений не было. В деньгах купался, как теперь вон эти в своих личных бассейнах.
– Да уж. – Волк уселся рядышком с петухом и стал нервно бить хвостом о линолеум. – Не кормят почти, не поят, кино только по воскресеньям, и то крутят одно и то же. Меня от «Семнадцати мгновений весны» уже одной водою тошнит. Я Штирлица этого сил моих нет как ненавижу. Попался бы он мне в своё время где-нибудь в чистом поле, никакая б ему фашистская ксива не помогла. И «Титаник» их этот – тоже дерьмо. – Волк вздохнул, в глазах его блеснула слеза. – Продать они нас хотят, вот что я вам скажу. В Диснейленд, в Мульттаун, американцам. Не выйдет! – Волк встал на все лапы и грозно оглядел коридор. – Я им не какой-нибудь безродный космополит. Родина – моя мать, а Тамбов мне заместо папы…
– Америка, Диснейленд… Кому ты нужен там, такой доходяга. У них своих нахлебников – негров всяких, пуэрториканцев – что козлов недоеных, а тут ещё ты им на гузно свалишься со своей неумытой харей. Тоже мне, Шварценеггер. – Рядом с волком сидело (или лежало) нечто очень похожее на старый футбольный мяч – такое же круглое, грязное, с продранными боками и нарисованным фломастером ртом. Оно-то и рассуждало на тему «Родина и эмиграция».
– Колобок прав, – поддакнул справа кто-то ещё, – кому мы там такие сдали́сь.
Андрей Т. посмотрел туда и даже не улыбнулся. Это говорил крокодил. Рот его едва раскрывался, обмотанный нелепым бинтом с торчащим наверху бантиком. Похоже, у крокодила болели зубы.
Странного народца вокруг становилось больше. Вроде бы, когда Андрей Т. повернул голову от окна, коридор был почти пустой – ну, сидел у стены петух, хотя,
