если честно, и петуха-то никакого у стены поначалу не было, – и вот пяти минут не прошло, а в коридоре уже буквально не протолкнуться от всех этих слоновьих хоботов, деревянных ступ с торчащими из них вениками да мётлами, каких-то дураковатых малых с облупленными носами и в ватниках на голое тело, тщедушных девочек с перемазанными золою лицами, краснорожих дедов-морозов, маленьких чертенят с манерами среднеазиатских детишек, побирающихся в вагонах метро, и прочих экзотических экземпляров. Наверное, в ЗАМАСКе наступило что-то похожее на час пик. На Андрея Т. не обращали внимания, он медленно шёл в толпе, изучая непривычную обстановку и прислушиваясь к разговорам.
– Все беды от неудовольствия проистекают, – говорил кто-то, невидимый за лесом перепончатых крыльев и ослиных ушей, выросшим перед глазами Андрея Т., – и ежели, значить, дать человеку всё – хлебца, отрубей пареных, – то и будет не человек, а ангел…
Щеки Андрея Т. коснулось что-то тёплое и текучее и медленно поползло по коже. Андрей Т. поднял голову. Над ним, рядом с тусклым, пыльным плафоном, в воздухе висел человек. Пара розовых потрёпанных крыльев болталась у него за спиной, руки были скрещены на груди, ноги вяло подёргивались в коленях. Глаза летучего человека были прикрыты веками, по лицу блуждала голодная страдальческая улыбка, – должно быть, утомлённый летун мечтал о пареных отрубях, варёном сусле или просто о бутерброде с сыром; тоненькая струйка слюны сопровождала его ангельские мечтания и орошала рога и головы мельтешащей внизу толпы. Андрей Т. брезгливо поморщился, отёр слюну и отошёл в сторону.
– Слон съедает самое большее девять македонских медимнов за одну еду, – продолжал тем временем прежний голос, – но такое количество представляет опасность; вообще же шесть или семь медимнов, ячменной крупы пять медимнов и вина пять марисов…
Обогнув компанию сизорылых утопленников, которые, усевшись в кружок, чинили рыбачью сеть, Андрей Т. наконец увидел обладателя голоса.
Им был бледный стариковатый юноша, сутулый, с виноватой улыбкой, – таких в XIX веке обычно называли архивными. Он сидел на корточках у стены и читал сочинение Аристотеля «О животных».
– Съест-то съест, да только кто даст? – раздался рядом протяжный вздох. Вяло шевеля хоботом, сквозь толпу пробирался слон. Бока его были впалые, глаза усталые и больные, рёбра выпирали наружу – хоть по ним анатомию изучай. Меж пыльных слоновьих ног вертелась мелкая облезлая собачонка.
– А этот из какой сказки? – Андрей Т. обратился к сгорбленной старухе с клюкой, показывая на архивного юношу.
– Из сказки про Читателя Сказок, – ответила бойко бабка.
– Кто же такую написал?
– Сам он и написал, кто ж ещё про него напишет, как не он сам. – Бабка смотрела на Андрея Т. подозрительно. Край губы её приподнялся, и оттуда, из чёрной ямы, вылез и блестел на свету ржавый опасный клык. – А сам ты, мил человек, из какой сказки будешь?
Андрей Т. замялся, не зная, что ей ответить. Он почувствовал, как краснеет. Лица, рожи, морды и хари окружающих его сказочных персонажей повернулись, как по команде, к нему. Ничего хорошего это не предвещало. По взмокшей под рубашкой спине прошёлся арктический холодок. Рядом клацнули чьи-то зубы. Когтистая рука упыря вылезла из-за медвежьих голов и медленно поплыла к Андрею. Бабка стукнула по руке клюкой, рука убралась на место.
– Что молчишь? Аль язык отсох? – Бабкина клюка крутилась возле лица Андрея, примериваясь к его глазам; наконечник клюки был острый, с хищной крючковатой зазубриной, похожей на ястребиный клюв.
– А может, он того… засланный? – Из толпы выступил паренёк с волевым, мужественным лицом и холодным огнём в глазах. На поясе у него висела погнутая тёмная сабля. – Может, он хочет выведать всю нашу Военную Тайну? Может, ему за это выдали целую бочку варенья да целую корзину печенья? – Мальчик вдруг замер, насторожился и приложил ладонь к уху. – Слышу я, как трубят тревогу вражеские сигнальщики и машут флагами вражеские махальщики. Видно, будет у нас сейчас не лёгкий бой, а тяжёлая битва. Только бы нам ночь простоять да день продержаться…
– Цыц! – сказала ему бабка с клюкой. – Без сопливых как-нибудь обойдёмся. Ну? – Она грохнула клюкой о линолеум и угрожающе уставилась на Андрея.
– Я… я… – Андрей Т. пытался набросать в голове хоть какой-то примитивный сюжет, но ничего, кроме попа и коляски, на ум не шло.
– Это ещё что за собрание? – услышал он вдруг рядом с собой. Голос звучал вкрадчиво и елейно, но сквозь эту мармеладную мягкость проступали сталь и свинец.
Андрей Т. посмотрел в ту сторону и обомлел. Важно выпятив грудь и по-разбойничьи растопырив усы, ему навстречу приближалась очень даже знакомая личность. Хвост у личности торчал вверх пистолетом, левый глаз у личности был прищурен, правый был широко раскрыт, и оттуда в окружающую толпу бил зелёный холодный взгляд, замораживая и обжигая. Ещё минуту назад в коридоре было не протолкнуться, а сейчас он вдруг стал просторным, население его резко выдохнуло, вжалось в стены и попряталось друг за друга.
Андрей Т. раскрыл уже было рот, чтобы сказать Мурзиле привычное домашнее «здрасте», но Мурзила то ли зазнался, то ли должность не позволяла проявлять на глазах у публики родственные, тёплые чувства, – он демонстративно отвернул от Андрея голову и глазами обвёл толпу.
– Ага! Всё те же, и заводила, как всегда, Марфа Крюкова. – Кот вытащил из холёной шерсти толстую амбарную книгу, раскрыл её примерно посередине и сдул со страницы пыль. – Так и запишем: Крюкова Марфа Индриковна, девяносто пятое серьёзное предупреждение за неделю. – В лапе его уже торчала древняя перьевая ручка и скрипела, елозя по бумаге. – Ещё пять серьёзных предупреждений, и висеть тебе, Марфа Крюкова, на Доске отстающих. – Он пристально посмотрел на бабку, зевнул и добавил нехотя: – Со всеми вытекающими последствиями.
Андрей Т. почувствовал укор совести – ещё бы, ни с того ни с сего подвести старого человека. Он сглотнул, хотел сказать что-то вроде: «Погодите! Гражданка не виновата!» – но его опередила старуха. Она затрясла губой, сделалась совсем маленькой и несчастной и слезливо запричитала:
– Да уж, если что – вали всё на бабку Мару. Мара стерпит, Мара – бабка привычная. В прошлый раз, когда Кащеево яйцо спёрли, сразу все на кого подумали? На Крюкову, на кого ж ещё. А на кой мне ляд евонное яйцо, раз яичницу из него не сваришь. Справедливость, где она, ваша хвалёная справедливость?
Лица многих при слове
