всеми милее, всех румяней и белее?!
Но кто же нас все-таки вымазал?
За окном послышались жестяные звуки скрипучего репродуктора:
Вставай, вставай, дружок,С постели на горшок!Вставай, вставай, порточки надевай!
Лемешев открыл глаза и сначала лежал неподвижно, принюхиваясь, потом осторожно потрогал свои розовые усы и плаксиво сморщился:
– Вымазали-таки!
– Угу, – кивнул я. – У меня тоже усы?
– Тоже, – подтвердил он. – Зеленые. А у меня?
– Розовые.
– Гады! – возмутился Пашка. – Но ведь пасту у всех отобрали!
– В том-то и дело!
– Кто же?
– Об этом и думаю.
– Может, это нам за первую смену отомстили? – предположил он.
– Вряд ли… Всех вымазали.
– Да, нестыковочка… Девчонки?
– У них тоже тюбики конфисковали…
– Остаются марсиане, – усмехнулся Пашка, и его розовые усы смешно шевельнулись.
В палату походкой победителя вошел бодрый Голуб, одетый в майку и треники. Выглядел он по-домашнему, словно ночевал здесь, в нашем корпусе, а не у себя в общежитии. Его чуть пошатывало, и мятный воздух в комнате смешался с легким похмельным перегаром. В руках вожатый держал коробку из-под макарон.
– Ну что, клоуны? – засмеялся Коля, обводя нас веселым и мутным взглядом. – Проспали! Зря, выходит, мы старались, пасту собирали? Эм, посмотри на этих импрессионистов!
Из-за его спины выглянула Эмаль и картинно всплеснула руками. Она была в халатике, с распущенными волосами и расслабленно улыбалась.
– Девчонок тоже измазали? – спросил Тигран: у него было такая физя, словно его макнули, как Чарли Чаплина, лицом в кремовый торт.
– Девочки такими глупостями не занимаются! – помотала волосами воспитательница.
– Девочки занимаются другими глупостями… – жмурясь, как кот, промурлыкал вожатый, он хотел еще что-то добавить, но воспитательница ткнула его локтем в бок.
– Зарядка будет? – спросил Пферд – ему нарисовали на щеках крестики и нолики.
– Нет, физрук устал… Ликуйте! Вы разве не поняли, что вас на час позже подняли. Цените! – Голуб подошел к Жаринову, взял его за подбородок и некоторое время рассматривал расквашенную рожу. – Ты жив, жертва коллектива?
– Жив, – ответил тот, едва шевельнув разбитыми губами.
– Заявления для мировой общественности делать будешь? Кто? Почему? За что?
– Не буду, сам разберусь…
– Ну, твое дело. А тебя, я смотрю, почти не вымазали. Странно как-то! – Голуб загадочно почесал грудь.
– Вымазали, – мрачно ответил тот и показал свой затылок: засохшие белые волосы смешно торчали в разные стороны.
– Хитер!
– Это не я!
– И лошадь не твоя! – Голуб, достав из заднего кармана зеркальце, с огорчением проверил редеющий чуб.
– Можно? – Бывший тиранозавр неуверенно протянул руку.
– Ну, посмотрись, посмотрись! – Вожатый отдал зеркальце. – Зрелище не для слабонервных.
– Суки! – прошептал Аркашка, изучая синяки и кровоподтеки на избитой физиономии.
– Вот мама-то огорчится! – неискренне посочувствовал вожатый.
По тому, как Жаринов переменился в лице, стало понятно, что Коля ткнул его в самое больное место. Мне стало жалко поверженного мучителя. Я вдруг представил себе, как его красивая мать нежно водит культей по щекам избитого сына и тихо плачет.
– Почему все еще лежат? – картинно удивился Голуб. – Переходим к водным процедурам.
– Аркадий, вымой голову! – приказала Эмма Львовна. – У меня есть свинцовая примочка.
– Поздно! – покачал головой напарник. – Все кончено! К двенадцати автобусы подадут.
Мы разобрали из коробки конфискованную пасту, с трудом определяя, где чья. К концу смены у каждого осталось примерно полтюбика, некоторые пацаны специально экономили, выдавливая на щетку полчервячка, берегли боеприпасы для последней пионерской ночи, для последнего озорства. И вот на тебе – сэкономили!
Прихватив вафельные полотенца, мы, как индейцы с остатками боевой раскраски на лицах, поплелись в умывалку. Девчонки, завидев нас, захохотали будто ненормальные, показывая пальцами и глумясь над перемазанными товарищами. Длинные волосы – жестокие сердца! Даже грустная Ирма через силу улыбнулась. Но особенно заливалась Нинка Краснова:
– Ой, не могу! Ой, умру от смеха! – и, показав пальцем на Жаринова, спросила: – А на тебя пасты, что ли, не хватило?
– Заткнись! – Он было двинулся на нее.
– Сам заткнись! – смело ответила она. – А то и мы тебе тоже сейчас темную устроим!
К всеобщему удивлению, бывший тираннозавр сразу же сник, затравленно оглянулся и нехотя побрел к журчащим кранам: умывать расквашенную рожу, мочить саднящие раны – то еще удовольствие. По себе знаю…
Лемешев тем временем уже бросал себе в лицо пригоршни воды, старательно соскребая со щек подсохшие разводы. Занявшись тем же самым, я в какой-то момент незаметно скосил глаза: Ирма умывалась неторопливо, осторожно, словно лаская свое лицо. Одно слово: девочка!
– Как же мы проворонили? – спросил я друга. – Неужели ты ничего не почувствовал?
– Не-а… – фыркнул он. – Спал как убитый. А ты?
– Я тоже, как мертвый…
Но это была неправда: мертвые не видят снов, а мне приснилось нечто невообразимое: я возвращаюсь домой в Москву, иду по нашему Рыкунову переулку из общежития в школу, а на самом деле, чтобы заглянуть к Шуре Казаковой, прячусь напротив, как обычно, в кустах отцветшей сирени и долго смотрю в угловое окно второго этажа. Створки настежь, и тюлевая занавеска таинственно трепещет. Значит, дома… Летом, под раскалившейся на солнце железной крышей в комнате у них страшная духота, поэтому они специально устраивают сквозняки. Я вот иногда думаю, почему никто никак не догадается изобрести такой морозильник, который свой холод будет не хранить внутри, а, наоборот, выпускать струями наружу, остужая помещение? Это же так просто и гораздо лучше вентилятора с резиновыми крутящимися лопастями. Он только гоняет жару туда-сюда…
– Шура! – зову я сначала очень тихо, а потом все громче и громче: – Шу-ура! Шу-у-ура!! Ш-у-у-ура!!!
Вдруг тюль раздвигается, как занавес в театре, и над цветущими геранями возникает… печальная Ирма.
– Ты? – спрашиваю я, потрясенный. – А где же Шура?
– Она переехала. Теперь здесь живу я. Ты будешь заходить к нам в гости, как раньше?
– Не знаю.
– Почему?
– Не знаю…
От этого мучительного недоумения я и проснулся, сообразив, что весь перемазан пахучей, ссыхающейся пастой.
– Позырь, ничего не осталось? – Лемешев предъявил мне свое умытое лицо.
– Около уха немного есть… – показал я пальцем. – А у меня?
– На виске чуть-чуть… – вглядевшись, определил Пашка. – В следующий раз надо будет заранее выпить пургена. Пробегаешь всю ночь в тубзик – и не уснешь.
– Хорошо быть мудрым на следующее утро.
– У тебя тоже дома есть сборник пословиц и поговорок?
– У меня есть бабушка.
35. То косы твои, то бантики…
Транспорт уже стоял на обводной дороге, но посадка еще не началась: ждали машину ГАИ, она должна ехать впереди колонны и через рупор громко упрекать тех странных водителей, которые не понимают, что пионерам, возвращающимся домой из лагеря, надо уступать дорогу. Так положено по закону! Автобусы нам подогнали самые обычные, рейсовые, с незнакомыми двухзначными номерами, но все, как один, по-первомайски украшенные маленькими красными флажками, торчащими, словно рожки, над кабинами. Все-таки заботливое у нас государство! Водители в ожидании разлеглись на травке и курили, наслаждаясь природой, которая уже начала уставать от долгого лета. Один пожилой шофер даже разулся, снял носки и, шевеля пальцами, с удивлением рассматривал желтые, окаменевшие ногти на своих ногах.
Аккуратно причесанная Анаконда поглядывала на часы и сердилась из-за задержки. Не терпится им от нас
