но при этом алчно, а ближе к концу становился откровенно кровожадным. Как будто опять вспоминал, что все, кроме настоящей победы, можно считать не более чем оправданием для слабаков.
— Он у меня с собой.
— Вот как?
— Тирза им интересовалась.
— Чем? — удивился Хофмейстер. Он как будто позабыл, о чем вообще шла речь. Как будто отвечал автоматически, а мыслями был где-то далеко отсюда.
— Кораном.
— А, ты про это. Мне, кстати, тоже интересно, — сказал отец Тирзы. — Я тоже всегда интересовался. Не только Кораном. Вообще людьми. Другими людьми. Другие люди всегда завораживали меня. Потому что другие ведь решают, кто я такой.
Парень покачал головой.
— Только я решаю, кто я такой, — сказал Атта. — Я Шукри. Я играю на гитаре. Я люблю вашу дочь. Вот кто я такой. И никого другого это не касается.
Они поиграли еще минут двадцать. Но азарт уже пропал. Было и так ясно, кто выиграет.
Тирза и ее молодой человек первыми отправились наверх.
Хофмейстер остался внизу погасить огонь в камине и отнести на кухню последние стаканы и тарелки. Он медленно собрал в коробку игру, как будто движения причиняли ему боль. Он оставил «Монополию» на столе. Может, завтра они захотят сыграть еще, раз уж это оказался способ убить время вечером.
В родительской спальне он открыл платяной шкаф, где до сих пор висела пара костюмов его отца. Забытая рубашка.
Он немного подышал запахом отцовской одежды, а потом лег на кровать. Теперь он точно знал, что он — ничто, пустое место, черная дыра, которая ненадолго оживает, если на нее обращают внимание. Как телеведущий, который давно не выходил в эфир, оживает, только когда загорается красный огонек камеры.
Он заснул, а в три часа ночи вдруг проснулся, разделся, аккуратно развесил вещи, натянул старую пижаму и снова крепко заснул.
Следующее утро оказалось дождливым и серым. В старой пижаме Хофмейстер спустился на кухню, сварил три яйца, но ему хотелось дать Тирзе и ее другу подольше поспать, так что он не стал их будить и поел один, стоя на кухне.
Потом он отправился в сад и сначала косил траву, а когда в одиннадцать Тирза с приятелем так и не появились, ему надоело ждать, и он постучал в дверь гостевой комнаты.
— Тирза! — позвал он. — Моя прекрасная царица солнца!
Он осторожно приоткрыл дверь.
Его дочь еще спала. Легкое одеяло едва прикрывало ее, и Хофмейстер увидел, что она совершенно голая. На другой половине кровати лежал Атта. Тоже абсолютно раздетый.
Хофмейстер остался в дверном проеме и смотрел на свою дочь. Завтра она улетит в Африку. Примерно через двадцать четыре часа он будет махать ей в аэропорту Франкфурта.
— Тирза, — позвал он. — Уже одиннадцать.
Она только повернулась на другой бок. На тумбочке у кровати лежал ее айпод, который она так обожала, и черный блокнот, куда она записывала что-то важное, а иногда наклеивала билетики в кино и билеты на поезда, а однажды приклеила счет из ресторана, рецепт медового печенья и размокшую этикетку от винной бутылки.
Хофмейстер вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. На кухне он тщательно вымыл руки. А потом сел в свой «вольво» и положил голову на руль. Если бы кто-то увидел его сейчас, то наверняка подумал бы, что Хофмейстер спит. Просидев так минут пять, он завел мотор и поехал в деревню. Он привез все необходимое из Амстердама, но все равно поехал за покупками. В булочной его узнали. Кто-то из местных попытался заговорить с ним о его родителях, но Хофмейстер быстро оборвал разговор. Потом он зашел в кафе и выпил пару бокалов вина, прежде чем вернуться в старый родительский дом.
Тирза и ее молодой человек уже проснулись. Они сидели внизу за обеденным столом. Из одежды на Тирзе была только длинная футболка, и больше ничего. Атта был в джинсах и рубашке, о которой Хофмейстер мог сказать лишь то, что она старая.
Он предложил им сварить яиц или пожарить омлет, но они ограничились кофе, чаем и фруктами.
— Кроме тех фруктов, что я взял из Амстердама, есть еще и виноград, — сказал Хофмейстер. — Я только что купил в деревне.
Он вымыл виноград и принес его в комнату на большой тарелке.
Они ничего ему не сказали, но он взял стул и сел с ними за стол. Время от времени отправлял в рот виноградину, косточки глотал, а не выплевывал.
Когда от грозди почти ничего не осталось, он сказал:
— Покажи-ка его.
— Что показать? — не понял Атта.
Не без удовольствия Хофмейстер почувствовал испуг в голосе парня. Неловкость. Именно неловкость делала других человечнее.
— Твой Коран, — объяснил Хофмейстер. — Покажи мне его. Ты же наверняка взял его с собой.
— Да, он наверху, у меня в сумке.
Хофмейстер высматривал в оборванной кисти виноградины получше.
— Я воспитывал моих детей агностиками, но я читал им Библию, как и Толстого, и Тургенева. Тебе знакома эта прекрасная фраза с последней страницы «Анны Карениной»? «Я не буду понимать разумом, зачем молюсь, но буду молиться». Ты понимаешь, о чем я?
— Я не читал «Анну Каренину».
— Это меня не удивляет, — сказал Хофмейстер. — Ну, неси его сюда. Свой Коран.
Мальчишка пошел наверх. А они остались за столом. Отец и дочь.
— Ты ведешь себя немного враждебно, — тихо сказала она.
— Я? Я поддерживаю беседу. Я проявляю интерес. Я очень стараюсь.
Она покачала головой:
— Пап, как ты думаешь, у тебя когда-нибудь появится женщина? То есть настоящие отношения. Ты считаешь, что еще сможешь по-настоящему влюбиться в кого-нибудь?
Он подумал о своей супруге и о домработнице из Ганы, с которой он в течение некоторого времени поддерживал сексуальные отношения в весьма скромном масштабе, о которых никто не знал. О таких вещах не нужно горланить на каждом углу. Но эта домработница все эти годы оставалась его любовницей. Он никогда не был в нее влюблен. Влюблен. Только Тирза могла потребовать от него снова влюбиться. Как будто у него в жизни и так было недостаточно сложностей, ему нужно было еще влюбиться для полноты картинки. В кого? Да и к тому же у него ведь была она. Его царица солнца. Истинный, настоящий отец, человек, который заслуживает этого звания, может быть влюбленным лишь в своих детей. Пожизненно. До самой смерти. И даже после нее.
— Мне что, дать объявление на сайте? — спросил он. — Так ты себе это представляешь?
— Я не знаю. — Она пожала плечами. — Но, мне кажется, тебе нужно кого-то найти. С мамой это
