Вот. Как это я раньше о Марье не подумал? В связи с кометой. Марью же мне тоже жалко. Не меньше чем дочь и кошку. Марье надо жить. Она для этого создана. И любит это дело без памяти. Жить в смысле. Ей тоже неважно, как именно жить, ей лишь бы жить. Наверно, это нас и сближает. Поскольку больше нечему. Возраст - хоть не вспоминай, пятнадцать лет разницы в ее пользу, интересы далекие, взгляды диаметральные, воспитание разное. А характеры просто нигде не пересекаются. Единственное, умная она и образованная - не мне чета, - а я люблю умных и образованных красивых женщин, слабость у меня такая и червоточина. Но, я думаю, она все же лучше и безобиднее, чем слабость Марьи обижаться на меня с подозрительной регулярностью и под этим предлогом на неделю исчезать. Чаще всего она исчезает тогда, когда мне хреново. В чем есть рациональное зерно. Когда мне хреново, я же и тех, кто поблизости, заражаю. А зачем, чтобы было хреново двоим, когда может быть хреново одному? Логично, практично и правильно - как ни крути. Но, возможно, исчезает она, когда мне невесело и несладко, не специально, а по случайному совпадению, и попрощаться с ней перед визитом кометы хотелось бы. На всякий случай. И ей, я думаю, хотелось бы. Если б она что-нибудь знала про комету. Только это вряд ли. Марья рассказывала, что телевизор выкинула еще в девяносто третьем году, радио у нее никогда не было, а о газетах она говорит "хорошая вещь газеты - их можно не читать". И не читает. Чему научила и своего мужа. Так что о комете ей узнать неоткуда. И будет она делать вид, что обижена на меня, пока не жахнет и не разнесет все вдребезги.
Пожалуй, надо как-то ее предупредить. Самое простое - это, конечно, позвонить по телефону. Ее телефон у меня есть. Обычно я по нему не звоню. При моем счастье трубку обязательно снимет муж и придется что-то такое придумывать, а придумывать нет никакого желания, тем более голова после боли соображать не расположена. Да и вообще не люблю я беседовать с мужьями. Не мужское это занятие. А в данном случае и не имеющее смысла. Ну предупрежу я Марью - а что дальше? Только зря человек расстроится. Перед лицом возможной смерти. Почему-то перед этим лицом все расстраиваются. Хотя смерть, если попробовать подумать, никому ничего плохого не сделала. На эту тему есть умная теория, что она, смерть, существует отдельно от нас, в другом измерении. Когда мы живем, когда мы есть - ее нет. Когда есть она - нет нас. И нечего тут расстраиваться. Не расстраиваемся же мы потому, что нас не было до нашего рождения, не было точно так, как не будет после нашей смерти. Хотя здесь какой-то, мягко говоря, нонсенс существует. Представить, что тебя не было в сорок пятом, допустим, году очень просто, а вот представить, что тебя не станет сегодня, сейчас, или, пусть даже завтра, и исчезнешь ты навсегда, окончательно - задача не из легких. Интересное наблюдение. Жаль, не мое. А чье? Набоковское, очевидно. Чье же еще, раз не мое.
Додумавшись до всего этого, я понял, что надо срочно как-то исхитриться уснуть. Потому что если не уснуть, совсем погрязнешь в бреде. Или - в бреду. И я стал уговаривать себя спать. И уговаривал, наверное, долго и, наверное, вслух. Иначе не проснулась бы кошка и не прыгнула бы мне на грудь. Она часто так делает, когда я говорю вслух сам с собой. Это ее удивляет и настораживает. Она смотрит на меня в упор и, если я не умолкаю, начинает тревожно мяукать. Волнуется животное. Я включаю настольную лампу. Это кошку не успокаивает. При свете она начинает еще и топтаться по мне, и ходить взад-вперед. Потом отклоняется от проторенной дороги, подходит к телефону и внимательно обнюхивает его. Телефон звонит. Я говорю в трубку:
- Да.
- Это ты? - говорит трубка.
Я говорю:
- Да.
Жена молчит, наверно, соображает, узнал я ее или не узнал. Делает вывод, что узнал и говорит:
- Ты дома?
Я открываю рот, чтобы ответить, но она меня останавливает:
- Можешь не отвечать.
Я не отвечаю.
- У вас о комете Лоренца сообщили? - говорит жена. - Или все еще скрывают?
- Лоренца? - говорю я. - Может, и Лоренца.
- Ты что, пьян? - кричит жена так, что мы с кошкой вздрагиваем. - Тебе что, жить надоело?
- Мне - нет, но... У тебя есть какие-то конструктивные предложения?
- Идиот.
- Дай дочку.
Жена дает трубку дочери, и я говорю с ней ни о чем. Как жизнь, как отдых, как кормят. Хотел было спросить, когда они собираются вернуться, но не спросил. Минуты через три нашего разговора я слышу отдаленный голос жены:
- Хватит. Итак черт знает, на сколько наговорили, - и мы прощаемся.
Странный все-таки человек моя жена. Погибать собирается и тут же жалеет денег. Надеется, наверно, что они и на том свете пригодятся. Чего мне бы как раз не хотелось. Иначе отсутствие трешки в кармане будет преследовать меня и там, а там же все навечно. Коль наказание, то наказание от первого звонка до последнего, причем последний звонок не звенит никогда. И праздничные амнистии в обиходе потустороннего мира вряд ли очень уж широко распространены. Одно мне внушает какую-то надежду - думаю, карманов там у меня не будет. То есть проблема трешки в кармане отпадет естественным путем из-за отсутствия кармана. Не знаю, может, это и самонадеянно, так думать, но душа с карманами - вещь маловероятная. Потому что карман - изобретение чисто человеческое и земное. Порожденное привычкой людей таскать за собой повсюду всякую чепуху, без которой вроде бы невозможно обойтись. Носовой платок, например, расческу. Или удостоверение личности, в котором личность ты или не личность, ни слова не сказано, зато сказано, где и с кем живешь по закону и живешь ли где-нибудь и с кем-нибудь вообще. Короче говоря, бесценные вещи носит человек в карманах.
Я, наверное, зря иронизирую: носовой платок во время насморка действительно необходим катастрофически. Так же, как и расческа молодому мужчине с обширной лысиной. Причесывая остатки прически вокруг ее отсутствия, он чувствует себя почти так, как чувствуют счастливцы с прическами и без лысин. А что до иронии, то она, кажется, никогда не зря. Ирония - это скепсис, скепсис - это сомнение, сомнение - это мысль. Во! Какая мысль из ничего получилась. И сразу стало ясно, почему умнющий Сократ говорил: "Сомневайтесь во всем". А плюс к тому, ирония, она же как песня нам строить и жить помогает. Умирать, если сказка о комете окажется былью, тоже поможет. Да уже помогает. Вот я лежу себе, думаю о всяческой многозначительной ерунде, по мере сил иронизирую - и ожидание приближения конца проходит у меня приятно и незаметно. Хотя и не без страха - врать не буду. Не люблю врать вообще, а врать себе - занятие просто глупейшее. Потому что лишено смысла. Тут и знаменитая ложь во благо никак не действует. Что, конечно, очень жалко, но - факт. А были ведь времена, когда человек смерти не боялся, наоборот, умереть считалось честью, геройством, милостью Божьей и черт знает, чем еще. Мне даже кажется, что отъявленными сволочами люди начали становиться с тех пор, как додумались до страха смерти. А до этого все было ничего, сносно...
Да, комета Лоренца. Название какое-то знакомое. Лоренц. Может, Лоренцо?.. Какое еще Лоренцо? Лоренцо здесь ни при чем. Кто же такой Лоренц? Где-то я уже встречал эту фамилию. С концом света или с другими катаклизмами (интересно, откуда в этом слове "клизмы"?) она никак не вяжется. Черт. "Лоренц-Дитрих". "Антилопа-Гну". Нет, "Антилопа-Гну" была "Лорен-Дитрих". Но это без разницы.
Значит, почему фамилия открывателя кометы кажется мне знакомой - ясно. Никаких других Лоренцов я не знаю. И знать не хочу. Мне этого достаточно. Как говорится, более чем. Впрочем! Вспоминаются еще уравнения Лоренца-Максвелла. То есть сами уравнения не вспоминаются - перед смертью это было бы слишком, - но что они существуют, вспоминается. Кстати (или некстати) - а что должно вспоминаться перед смертью? В романах пишут "и он вспомнил всю свою жизнь". Это хорошо бы. Особенно если есть, что вспомнить. А если нечего? Если забытое, не оставившее ничего в памяти детство сменилось бестолковой скучной юностью, вместо которой пришла такая же скучная и такая же бестолковая зрелость? Тогда, наверно, лучше ничего не вспоминать, чтобы не понять в конце концов - когда все равно уже поздно - что ты несчастливый человек. И не просто несчастливый, а самый несчастливый. Потому что когда после жизни нечего вспомнить - это и есть самое настоящее несчастье. Настоящее, как все непоправимое.
И что-то совсем мне стало нехорошо. Я нащупал на постели пульт и включил телевизор. По ночному экрану прыгали легкие девочки с пушистыми лобками и умирать явно не собирались. Телевизор я выключил, девочки исчезли так же мгновенно, как появились, успев все же вернуть меня к мыслям о Марье и о том, что вся она, с ног до головы, покрыта крупными эрогенными зонами. "Жаль, - подумал я, - что такая женщина встретилась мне в сорок лет, а не в двадцать пять. В сорок чувства, правда, еще есть, но уже затупившиеся. А Марью затупившиеся чувства оскорбляют. Ей нужны извержения, вулканы и гейзеры, так что вообще непонятно, зачем ей понадобился я".
