- А ты сам? - удивился Голев.
- Я когда пишу, не могу есть, - признался Кичитский и махнул рукой в сторону комнаты, где валялись листы бумаги, которые Голев почему-то не заметил сразу. - Только курю и чаи гоняю. Сейчас поставлю чайник.
Пока Голев ел, в красную кухню пожаловал кот Бальмонт. Мамин Савелий умер три года назад, а это был котяра Кичитского, он его забрал, когда переезжал к Кате. Бальмонт был пушист и прекрасен, при этом он прекрасно осознавал необычайно высокую степень своей красоты и всячески использовал ее в корыстных целях. Вот и сейчас Бальмонт занял выгодную позицию прямо напротив гостя, сел, обвил себя пушистым хвостом и начал жмурить глазки долларового цвета в ожидании восторженных комплиментов, которые всегда сопровождались съедобными подношениями. Но Голев расстроил котишкины планы - скользнул по живому средоточию красоты пустым взглядом, отодвинул от себя пустую тарелку с покрасневшими от борща краями и сказал:
- Валера, мне очень нужны деньги. Минимум семьсот.
Кичитский покраснел даже под бородой, задумчиво поскреб затылок и потом глухо спросил:
- Надолго?
Голев ожидал другого вопроса - зачем?
- Не знаю, но отдам не в ближайшее время, это точно. Я, естественно, под проценты возьму. Тут появилась возможность поработать в Португалии, но у меня нет вступительного взноса, и за проезд...
Бальмонт рассерженно мяукнул и ушел с кухни. Кичитский присел на табуретку и достал сигарету из пачки.
- У меня таких денег нет. Ты же знаешь - мы задумали ремонт, да и садик Адельбертика много сжирает.
Голев кивнул.
- Но я могу занять для тебя, - сказал поэт. - Мой бывший сосед, Ишмуратов, он дает деньги, правда, проценты у него термоядерные.
- Это какие?
Кичитский сказал, какие.
- М-да. Не мелочится твой Ишмуратов.
- Ну, брат, - поэт развел руками, - это все, что я могу тебе предложить.
- Ладно, договаривайся. Я должен много заработать.
- А что ты будешь делать?
- Спину гнуть, - мрачно сказал Голев, - знаешь, как раньше ездили на Север, за длинным рублем? Теперь вот, на юг.
- Португалия, - мечтательно сказал Кичитский, - Фернандо Песоа... Только Кате не говори, она меня убьет, что я ее любимого брата свел с ростовщиком.
- Любимого брата? - смутился Голев.
- А ты не знал?
Таньке Голев решил все рассказать уже после визита к Ишмуратову, но она почувствовала, что муж что-то придумал, во всяком случае первый раз после того, как схоронили маму Юлю, он вел себя как живой человек. Честно говоря, у Таньки не было времени, чтобы копаться в душевных переживаниях мужа, - хватало забот с детьми, к тому же Луэлла в последнее время крепко сдала, все время вспоминала молодость, а имена путала, Севу называла Сашей, а Голева Алексеем. Танька знала, что так звали непутевого теткина супруга. Тут еще пришло письмо от родителей, с которыми не виделись давным-давно: мать писала, что жизнь помаленьку наладилась, Михал Степаныч перешел на другой завод, где платили вовремя, пусть и понемногу; в конце письма мать просилась приехать, хотела повидать внуков, которых она знала только по фотографиям. Танька тут же отписала приглашение, честно говоря, ее удивляло родительское равнодушие - за столько лет только звонки, письма и ни разу никто даже не попытался приехать. Впрочем, Танька и сама не рвалась в Екатеринбург - было и некогда, и не на что. Мать позвонила, сказала, что получила Танькино письмо и приедет в самом конце февраля, как раз ко дню рождения Луэллы Ивановны.
Ишмуратов, как и предполагалось, оказался хитрым восточным мужчиной одних с Голевым лет, но значительно лучше одетым, а уж о квартирной обстановке и вовсе нечего говорить. "Хоромы", шепнул Кичитский перед тем, как позвонить в дверь.
- Ну, так и что тут у нас? - спросил Ишмуратов, указав просителям на мягкие кресла. Сам он уселся на диване, широко расставив ноги в шуршащих спортивных штанах.
- Мне нужно семьсот долларов, - просто сказал Голев. - Ваши условия известны, я с ними согласен. Расписку я тоже подготовил, вот. - Голев достал из кармана пиджака сложенный вчетверо лист в клеточку, вырванный из старой тетрадки.
Ишмуратов внимательно прочитал расписку, потом глянул на Голева лоснящимися черными глазами (Кичитского он вообще игнорировал) и спросил:
- Если не секрет, неужели кого-то еще может спасти такая сумма?
- Насчет кого-то еще не знаю, а мне нужна именно такая.
Ишмуратов почувствовал, что заемщик не желает сближаться, заиграл было скулами, но быстро взял себя в руки. По дороге в другую комнату (Голев случайно успел увидеть в просвете огромную кровать и покрывало с вышитыми лебедями) он спросил поэта:
- Кичитский, когда же мы дождемся твоей нетленной книги?
Поэт замялся и начал что-то сбивчиво объяснять, но Ишмуратов спросил просто так, он уже вернулся обратно с семью мятно-зеленого цвета бумажками в руке.
- Удивительно большая сумма, - еще раз заметил Ишмуратов на прощание. Гудбай. Желаю удачи.
- Где ты с ним познакомился? - спросил Голев, когда они вышли из подъезда процентщика.
- Старая история, - Кичитскому явно не хотелось рассказывать, - мы вместе учились в институте.
Танькина мать приехала на неделю раньше обещанного - не утерпела. У Голева уже был на руках паспорт с красивой бледно-зеленой наклейкой внутри, которая давала ему возможность пробыть в Португалии месяц. Он несколько удивился такому сроку и также надписи "непрофессиональная": ведь он же ехал на работу, на долгий срок, но сотрудник турфирмы успокоил:
- Мы всем открываем обычный туристический "шенген". Это намного проще, быстрее. Все остальное решается прямо на месте. Кроме того, вы должны понимать, что такие высокие заработки обеспечиваются не совсем традиционным способом! Вы же подписали договор, помните, там был такой небольшой параграф?..
Голев махнул рукой. Нетрадиционным так нетрадиционным.
Труднее всего было объясниться с Танькой.
- Коля, зачем ты в это ввязался? - Она тут же заплакала. - Ведь везде пишут, что это обман!
- Ну да, - поддержал Голев, - меня обманом заманят в Португалию и там продадут в подпольный публичный дом для геев. Или в гарем! Ты чего, Тань? Обычная работа. Зато мы сможем немного подняться, дыры залатать...
- Я тебя не отпущу, - решительно сказала Танька и цепко схватила Голева за рукав. Тут вошла Луэлла и потребовала объяснить ей суть вопроса.
- Правильно, - тетка махнула рукой на Таньку, - а ты молчи! Хочешь до смерти так... пресмыкаться?
- Если бы я мог найти здесь хорошую работу, - попытался объяснить Голев, но Танька не стала его слушать и ушла, обиженная, на кухню.
Только в день рождения Луэллы, 29 февраля (она даже родиться не могла как обычные люди, выбрала себе день, который бывает раз в четыре года), они немного примирились.
- Понимаешь ли ты, что все это я делаю для тебя и детей? - спросил Голев, целуя белокурую головку жены. - Понимаешь или нет? Это не дурь, не прихоть моя, это, может быть, первый в моей жизни раз, когда я принял самостоятельное решение.
- А где ты взял деньги на поездку? - вдруг спросила Танька, и Голев смутился.
- Мне одолжили старые друзья. Школьные.
- Не ври.
- Ладно. Кичитский дал.
- Под проценты?
- Да нет, конечно, не волнуйся!
Танькина мать с Луэллой шумно разговаривали в комнате, дети носились вокруг с екатеринбургскими подарками и поминутно подбегали к вновь обретенной бабушке. Голев смотрел на свою семью, и было ему то грустно, то хорошо попеременно.
Провожали гастарбайтера Голева на железнодорожном вокзале Симферополя. Провожала Танька и Кичитский с Адельбертом, которого было не с кем оставить в садике объявили коклюшный карантин. Танька опять ревела, и к тому моменту, когда Голев традиционно выглядывал из давно не мытого вагонного окна, она уже вскрикивала от горя и судорожно цеплялась за кичитский рукав, так что бабка-соседка спросила Голева укоризненно:
- И чегой молодуха так убивается?
Ответить ей было нечего. Поезд тронулся, потом проводница принесла сырое белье и одеяло, развернув его, Голев обнаружил чью-то недоеденную пищу, аккуратно размазанную по шерстяной поверхности.
До Москвы добрались без особых приключений, тем более что дорогу скрасил сиреневый том Цвейга из собрания сочинений, которое еще мама Юля сто лет назад выручила за сданную макулатуру. Голев читал про Магеллана и видел какое-то сходство между своей судьбой и историей португальского дворянина, правда, для Магеллана Португалия оказалась потерянной Родиной, отказавшей ему в понимании, а для Голева стала страной надежды, страной исполнения желаний, его Эльдорадо...
Дорога до этой волшебной земли была длинной. Когда Голев уже в Москве увидел двухэтажный автобус с туалетом и огромным багажным отсеком, у него слегка перехватило дыхание. Рядом толклась группа людей, таких же, как он, робких, растерянных, бедно одетых. Примерно половина были женщины с затравленными лицами. Сопровождающий группы - некто Леша, толстенький блондин с черными очками на носу; он даже спал в них, как потом смог убедиться Голев. Так вот, вел себя этот черноочковый Леша довольно браво, немедленно перешел со всеми на "ты", но особо о грядущей работе не распространялся, отделывался скупыми словечками или раздраженно говорил: "Да сами скоро все увидите!"
