Иван Тургенев - Том 1. Стихотворения, статьи, наброски 1834-1849

…И понемногу начало назад
Его тянуть: в деревню, в темный сад,
Где липы так огромны, так тенисты
И ландыши так девственно душисты,
Где круглые ракиты над водой
С плотины наклонились чередой,
Где тучный дуб растет над тучной нивой,
Где пахнет конопелью да крапивой…
Туда, туда, в раздольные поля,
Где бархатом чернеется земля,
Где рожь, куда ни киньте вы глазами,
Струится тихо мягкими волнами
И падает тяжелый, желтый луч
Из-за прозрачных, белых, круглых туч.
Там хорошо; там только — русский дома;
И степь ему, как родина, знакома,
Как по́ морю, гуляет он по ней —
Живет и дышит, движется вольней;
Идет себе — поет себе беспечно;
Идет… куда? не знает! бесконечно
Бегут, бегут несвязные слова.
Приподнялась уж по́ следу трава…
Ему другой вы не сулите доли —
Не хочет он другой, разумной воли…*

Читатель, бью смиренно вам челом.
Смотрите: перед вами луг просторный,
За лугом речка, а за речкой дом,
Старинный дом, нахмуренный и черный,
Раскрашенный приходским маляром…
Широкий, низкий, с крышей безобразной,
Подпертой рядом жиденьких колонн…
Свидетель буйной жизни, лени праздной
Двух или трех помещичьих племен.
За домом сад: в саду стоят рядами
Всё яблони, покрытые плодами…
Известно: наши добрые отцы
Любили яблоки — да огурцы.

Не разберешь — где сад, где огород?
В саду ж был грот (невинная затея!)
И с каждым утром в этот темный грот
(Я приступаю к делу, не робея)
Она — предмет и вздохов и забот,
Предмет стихов моих довольно смелых,
Она являлась — в платьице простом,
И с книжкою в немножко загорелых,
Но милых ручках… На скамью потом
Она садилась… помните Татьяну?*
Но с ней ее я сравнивать не стану;
Боюсь — рукой читатели махнут
И этой сказки вовсе не прочтут.

Но кто она? и кто ее отец?
Ее отец — помещик беззаботный
Сперва служил, и долго; наконец,
В отставку вышел и супругой плотной
Обзавелся; теперь большой делец!
Живет в ладу с своими мужичками…
Он очень добр и очень плутоват,
Торгуется и пьет чаек с купцами.
Как водится, его супруга — клад;
О! сущий клад! и умница такая!
А женщина она была простая,
С лицом, весьма похожим на пирог;
Ее супруг любил как только мог.

У них одна лишь дочь была… Мы с ней
Уж познакомились. Никто красоткой
Ее б не назвал, правда; но, ей-ей
(Ее два брата умерли чахоткой), —
Я девушки не видывал стройней.
Она была легка — ходила плавно;
Ее нога, прекрасная нога,
Всегда была обута так исправно;
Немножко велика была рука;
Но пальцы были тонки и прозрачны…
И даже я, чудак довольно мрачный,
На эту руку глядя, иногда
Хотел… Я заболтался, господа.

Ее лицо мне нравилось… оно
Задумчивою грустию дышало;
Всегда казалось мне: ей суждено
Страданий в жизни испытать немало…
И что ж? мне было больно и смешно;
Ведь в наши дни спасительно страданье…
Она была так детски весела,
Хотя и знала, что на испытанье
Она идет, — но шла, спокойно шла…
Однажды я, с невольною печалью,
Ее сравнил и с бархатом и с сталью…
Но кто в ее глаза взглянул хоть раз —
Тот не забыл ее волшебных глаз.

Взгляд этих глаз был мягок и могуч,
Но не блестел он блеском торопливым;
То был он ясен, как весенний луч,
То холодом проникнут горделивым,
То чуть мерцал, как месяц из-за туч.
Но взгляд ее задумчиво-спокойный
Я больше всех любил: я видел в нем
Возможность страсти горестной и знойной,
Залог души, любимой божеством.
Но, признаюсь, я говорил довольно
Об этом взгляде: мне подумать больно,
Что — может быть — читающий народ
Всё это неестественным найдет.

Она в деревне выросла… а вы,
Читатель мой, — слыхали вы, наверно,
Что барышни уездные — увы!
Бывают иногда смешны безмерно.
Несправедливость ветреной молвы
Известна мне; но сознаюсь с смиреньем,
что над моей степнячкой иногда
Вы б посмеялись: над ее волненьем
В воскресный день — за завтраком, когда
Съезжались гости, — над ее молчаньем,
И вздохами, и робким трепетаньем…
Но и она подчас бывала зла
И жалиться умела, как пчела.

Я не люблю восторженных девиц…
По деревням встречаешь их нередко;
Я не люблю их толстых, бледных лиц,
Иная же — помилуй бог — поэтка.
Всем восхищаются: и пеньем птиц,
Восходом солнца, небом и луною…
Охотницы до сладеньких стишков,
И любят петь и плакать… а весною
Украдкой ходят слушать соловьев.
Отчаянно все влюблены в природу…
Но барышня моя другого роду;
Она была насмешлива, горда,
А гордость — добродетель, господа.

Она читала жадно… и равно
Марлинского и Пушкина любила*
(Я сознаюсь в ее проступках)… но
Не восклицала: «Ах, как это мило!»
А любовалась молча. Вам смешно?
Не верите вы в русскую словесность —
И я не верю тоже, хоть у нас
Весьма легко приобрести известность…
Российские стихи, российский квас
Одну и ту же участь разделяют:
В порядочных домах их не читают
А квас не пьют… но благодарен я
Таким чтецам, как барышня моя.

Для них пишу… но полно. Каждый день —
Я вам сказал — она в саду скиталась.
Она любила гордый шум и тень
Старинных лип — и тихо погружалась
В отрадную, забывчивую лень.
Так весело качалися березы,
Облитые сверкающим лучом…
И по щекам ее катились слезы
Так медленно — бог ведает о чем.
То, подойдя к убогому забору,
Она стояла по часам… и взору
Тогда давала волю… но глядит,
Бывало, всё на бледный ряд ракит.

Там, — через ровный луг — от их села
Верстах в пяти, — дорога шла большая;
И, как змея, свивалась и ползла
И, дальний лес украдкой обгибая,
Ее всю душу за собой влекла.
Озарена каким-то блеском дивным,
Земля чужая вдруг являлась ей…
И кто-то милый голосом призывным
Так чудно пел и говорил о ней.
Таинственной исполненные муки,
Над ней, звеня, носились эти звуки…
И вот — искал ее молящий взор
Других небес, высоких, пышных гор…

И тополей и трепетных олив…
Искал земли пленительной и дальной;
Вдруг русской песни грустный перелив
Напомнит ей о родине печальной;
Она стоит, головку наклонив,
И над собой дивится, и с улыбкой
Себя бранит; и медленно домой
Пойдет, вздохнув… то сломит прутик гибкой,
То бросит вдруг… Рассеянной рукой
Достанет книжку — развернет, закроет;
Любимый шепчет стих… а сердце ноет,
Лицо бледнеет… В этот чудный час
Я, признаюсь, хотел бы встретить вас,

О, барышня моя… В тени густой
Широких лип стоите вы безмолвно;
Вздыхаете; над вашей головой
Склонилась ветвь… а ваше сердце полно
Мучительной и грустной тишиной.
На вас гляжу я: прелестью степною
Вы дышите — вы нашей Руси дочь…
Вы хороши, как вечер пред грозою,
Как майская томительная ночь.
Но — может быть — увы! воспоминаньем
Вновь увлечен, подробным описаньем
Я надоел — и потому готов
Рассказ мой продолжать без лишних слов».

Моей красотке было двадцать лет.
(Иной мне скажет: устрицам в апреле,
Девицам лет в пятнадцать — самый цвет…
Но я не спорю с ним об этом деле,
О разных вкусах спорить — толку нет.)
Ее Прасковьей звали; имя это
Не хорошо… но я — я назову*
Ее Парашей… Осень, зиму, лето
Они в деревне жили — и в Москву
Не ездили, затем что плохи годы,
Что с каждым годом падают доходы.
Да сверх того Параша — грех какой! —
Изволила смеяться над Москвой.

Москва — Москва* — о матушка Москва!
Но я хвалить тебя не смею, право;
Я потерял бывалые права́…
Твои ж сыны превспыльчивого нрава,
И в них мои смиренные слова
Возбудят ревность — даже опасенья.
И потому к Параше молодой,
О матушка, прошу я снисхожденья…
А если, о читатель дорогой,
Навеянный приятностью рассказа,
Отрадный сон закрыл вам оба глаза, —
Проснитесь — и представьте себе день…
Прежаркий день… (Я посажу вас в тень.)

Прежаркий день… но вовсе не такой.
Каких видал я на далеком юге…
Томительно-глубокой синевой
Всё небо пышет; как больной в недуге.
Земля горит и сохнет; под скалой
Сверкает море блеском нестерпимым —
И движется, и дышит, и молчит…
И все цвета под тем неумолимым
Могучим солнцем рдеют… дивный вид!
А вот — зарывшись весь в песок блестящий,
Рыбак лежит… и каждый проходящий
Любуется им с завистью — я сам
Им тоже любовался по часам.

У нас не то — хоть и у нас не рад
Бываешь жару… точно — жар глубокой…
Гроза вдали сбирается… трещат
Кузнечики неистово в высокой
Сухой траве; в тени снопов лежат
Жнецы; носы разинули вороны;
Грибами пахнет в роще; там и сям
Собаки лают; за водой студеной
Идет мужик с кувшином по кустам.
Тогда люблю ходить я в лес дубовый,
Сидеть в тени спокойной и суровой
Иль иногда под скромным шалашом
Беседовать с разумным мужичком.

В такой-то день — Параша в темный грот
(О нем смотрите выше) шаг за шагом
Пришла; пред ней знакомый огород,
Знакомый пруд; а дальше за оврагом
Знакомый лес на холмике… Но вот
Что показалось ей немного странным:
В овраге под кустом сидел один
Охотник; резал хлеб ножом карманным,
Он по всему заметно — господин;
Помещик; он в перчатках — и красиво
Одет… Вот он поел, потом лениво
Собаку кликнул, шапку снял, зевнул,
Раздвинул куст, улегся — и заснул.

Заснул… Параша смотрит на него,
И смотрит, признаюсь, с большим вниманьем.
К ним ездили соседи… но его
Лицо ей незнакомо; описаньем
Теперь мы не займемся, оттого
Что уж и так с излишеством речист я…
Он спит, а ветер тихо шевелит
Его густые волосы, и листья
Над ним шушукают; он сладко спит…
Параша смотрит… он недурен, право.
О чем же вдруг так мило, так лукаво
Она смеется? Я б ответил — но
Мне женский смех постигнуть не дано.

И час прошел… и предвечерний зной
Внезапно начал стынуть… уж и тени
Длиннее стали… Вот — охотник мой
Проснулся, стал лениво на колени,
Надел небрежно шапку, головой
Тряхнул — хотел подняться… и остался…
Он увидал Парашу — о друзья!
Глядел, глядел — с смущеньем засмеялся,
Вскочил, взглянул поспешно на себя,
Потом через овраг легко и смело
Перебежал… Параша побледнела,
Но до забора он дошел и стал,
И с вежливой улыбкой шапку снял.

Она стояла, вспыхнув вся… и глаз
Не подымая… Сильно и неровно
В ней билось сердце. «Умоляю вас, —
Так начал он, и очень хладнокровно, —
Скажите мне, теперь который час?»
Сперва она немножко помолчала
И отвечала: «Пятый» — а потом
Взглянула на него; но он, нимало
Не изменясь, спросил: «Чей это дом?»
Потом весьма любезно извинился
Бог знает в чем и снова поклонился,
Но не ушел… сказал, что он сосед
И что с ее отцом покойный дед

Его был очень дружен… что он рад
Такой нежданной встрече; понемногу
И двадцать раз сказавши «виноват!»
(У нас заборы плохи, слава богу),
Через забор он перебрался в сад.
Его лицо так мило улыбалось
И карий глаз так ласково сиял,
Что ей смешным и странным показалось
Дичиться… Он ей что-то рассказал,
Над чем она сперва довольно звонко,
Потом потише засмеялась… с тонкой
Усмешкой посмотрел он ей в глаза —
Потом ушел, пробормотав: «Comm’ça!»[4]

И вслед она ему смотрела… Он
Через плечо внезапно оглянулся,
Пожал плечьми — и, словно приучен
К победам, равнодушно улыбнулся.
И ей досадно стало… Громкий звон
Раздался в доме… Чай готов… Небрежно
Она, вернувшись, рассказала всё
Отцу… Он засмеялся безмятежно,
Заговорил про старое житье,
Про деда… Но уездный заседатель.
Вдовец, Парашин древний обожатель,
Разгневался и покраснел, как рак,
И объявил, что их сосед — чудак.

А я б его не назвал чудаком…
Но мы об нем поговорить успеем;
Параша села молча под окном
И, подпершись рукой — мы лгать не смеем,
Всё думала да думала о нем.
Алеет небо… над травой усталой
Поднялся пар… недвижны стали вдруг
Верхушки лип; свежеет воздух вялый,
Темнеет лес, и оживает луг.
Вечерний ветер веет так прохладно,
И ласточки летают так отрадно…
На церкви крест зарделся, а река
Так пышно отражает облака…

Люблю сидеть я под окном моим
(А в комнате шумят, смеются дети),
Когда над лесом темно-голубым
Так ярко пышет небосклон… о, в эти
Часы я тих и добр — люблю, любим…
Но кто поймет, кто скажет, чем так чудно
Томилось сердце барышни моей…
Состарившись — и тяжело и трудно
Припоминать блаженство прежних дней —
Тех дней, когда без всякого усилья
Любовь, как птица, расширяет крылья…
И на душе так страстно, так светло…
Но это всё прошло, давно прошло.

Да, вы прошли и не вернетесь вновь,
Часы молитв таинственных и страстных,
Беспечная, свободная любовь,
Порывы дум, младенчески прекрасных…
Всё, всё прошло… горит упорно кровь
Глухим огнем… а, помнится, бывало,
Верхом я еду вечером; гляжу
На облака, а ветр, как опахало,
В лицо мне тихо веет — я дышу
Так медленно — и, благодати полный,
Я еду, еду, бледный и безмолвный…
Но, впрочем, кто ребенком не бывал
И не забыл всего, что обожал?

Он обещал прийти — твердит она…
И хочет и не может оторваться;
Но неужель Параша влюблена?
Не думаю — но не могу ручаться…
А вот и ночь: и вкралась тишина,
Как поцелуй томительно протяжный,
Во всё земное… «Спать пора, сосед!» —
Сказал отец, а мать с улыбкой важной
Его зовет на завтрашний обед.
Параша в сад таинственный и темный
Пошла — и понемногу грусти томной
Вся предалась… Но он-то, что же он?
Я вам скажу — он вовсе не влюблен.

Хотите ль знать, что он за человек?
Извольте: он богат, служил в военной;
Чужим умом питался весь свой век,
Но ловок был и вкрадчив. Изнуренный,
Скучающий, направил он свой бег
В чужие страны; с грустною улыбкой
Везде бродил, надменный и немой;
Но ум его насмешливый и гибкой
Из-за границы вынес целый рой
Бесплодных слов и множество сомнений,
Плоды лукавых, робких наблюдений…
Он надо всем смеялся; но устал —
И над собой смеяться перестал.

Мы за границу ездим, о друзья!
Как казаки в поход… Нам всё не в диво;
Спешим, чужих презрительно браня,
Их сведений набраться торопливо…
И вот твердим, без страсти, без огня,
Что и до нас дошло, но что, быть может,
Среди борений грозных рождено,
Что там людей мучительно встревожит,
Что там погубит сердце не одно…
Не перейдя через огонь страданья,
Мы не узнаем радостей познанья —
И, наконец, с бессмысленной тоской
Пойдем и мы дорогой столбовой.

Но к делу. Он, как я вам доложил,
В отставке был. Пока он был на службе,
Он выезжал, гулял, плясал, шалил,
Приятелей обыгрывал — по дружбе —
И был, как говорится, очень мил.
Он был любезен, влюбчив, но спокоен
И горделив… а потому любим;
И многих женщин был он недостоин,
Обманутых и позабытых им.
Он весел был, но весел безотрадно;
Над чудаком смеялся беспощадно,
Но в обществе не славился умом
И не был «замечательным лицом».

А между тем его любили… Он
Пленял людей беспечностью свободной
И был хорош собой — и одарен
Душой самолюбивой и холодной.
Он, я сказал, не очень был умен,
Но всем ему дарованным от бога
Владел вполне… и презирал людей
А потому имел довольно много
«Испытанных и преданных» друзей.
Он с ними вместе над толпой смеялся
(И от толпы с презреньем отчуждался)*.
И думали все эти господа,
Что, кроме их, всё вздор и суета.

Он всё бранил от скуки — так!..
Не предаваясь злобе слишком детской.
Скажу вам, в бесы метил мой остряк;
Но русский бес не то, что чёрт немецкой.
Немецкой чёрт, задумчивый чудак,
Смешон и страшен; наш же бес, природный,
Российский бес — и толст и простоват*,
Наружности отменно благородной
И уж куда какой аристократ!
Не удивляйтесь: мой приятель тоже
Был очень дружен не с одним вельможей
И падал в прах с смеющимся лицом
Пред золотым тельцом — или быком.

Вам гадко… но, читатель добрый мой,—
Увы! и я люблю большого света
Спокойный блеск и с радостью смешной
Любуюсь гордым холодом привета —
Всей этой жизнью звонкой и пустой.
На этот мир гляжу я без желанья,
Но первый сам я хохотать готов
Над жаром ложного негодованья
Непризнанных, бесхвостых «львиц и львов»!
Да сверх того вся пишущая братья
На «свет и роскошь» сыпала проклятья…
А потому см<отри> творенья их;
А я сегодня — что-то очень тих.

Люблю я пышных комнат стройный ряд,
И блеск и прихоть роскоши старинной…
А женщины… люблю я этот взгляд
Рассеянный, насмешливый и длинный;
Люблю простой, обдуманный наряд…
Я этих губ люблю надменный очерк,
Задумчиво приподнятую бровь;
Душистые записки, быстрый почерк,
Душистую и быструю любовь.
Люблю я эту поступь, эти плечи,
Небрежные, заманчивые речи…
Узнали ль вы, друзья, скажите мне,
С кого портрет писал я в тишине?

«Но, — скажут мне, — вне света никогда
Вы не встречали женщины прекрасной?»
Таких особ встречал я иногда —
И даже в двух влюбился очень страстно;
Как полевой цветок, они всегда
Так милы, но, как он, свой легкий запах
Они теряют вдруг… и, боже мой,
Как не завянуть им в неловких лапах
Чиновника, довольного собой?
Но сознаюсь, и сознаюсь с смущеньем,
Я заболтался вновь и с наслажденьем
К моей Параше я спешу — спешу
И вот ее в гостиной нахожу.

Она сидит близ матери… на ней
Простое платье; но мы замечаем
За поясом цветок. Она бледней
Вчерашнего, взволнована. За чаем
Хлопочет няня; батюшка моей
Параши новый фрак надел; к окошку
Подходит часто: нет, не едет гость!
А обещал… И что же? понемножку
Ее берет девическая злость…
Ее прическа так мила, перчатки
Так свежи — видно, все мои догадки
Не ложны… «Что, мой друг, ты так грустна?»
Спросила мать — и вздрогнула она

И слабо улыбнулась… и идет
К окну; садится медленно за пяльцы;
И, головы не подымая, шьет,
Но что-то часто колет себе пальцы.
И думает: «Ну что ж? он не придет…»
От тонкой шеи, слабо наклоненной,
Так гордо отделялася коса…
Ее глаза — читатель мой почтенный,
Я не могу вам описать глаза
Моей слегка взволнованной девицы —
Их закрывали длинные ресницы…
Я на нее глядел бы целый век;
А он не едет — глупый человек!

Но вдруг раздался топот у крыльца —
И всходит «он». «Насилу! как мы ради!»
Он трижды щеки пухлые отца
Облобызал… потом приличья ради
К хозяйке к ручке подошел… с чепца
До башмаков ее окинул взглядом
И быстро усмехнулся, а потом
Параше низко поклонился — рядом
С ней сел — и начал речь о том о сем…
Внимательно старинные рассказы
Хозяев слушал… три, четыре фразы
С приветливой улыбкой отпустил —
И стариков «пленил и восхитил».

С Парашей он ни слова… на нее
Не смотрит он, но все его движенья,
Звук голоса, улыбка — дышит всё
Сознанием внезапного сближенья…
Как нежен он! Как он щадит ее!
Как он томится тайным ожиданьем!..
Ей стало легче — молча на него
Она глядит с задумчивым вниманьем,
Не понимая сердца своего…
И этот взгляд, и женский и ребячий,
Почувствовал он на щеке горячей —
И, предаваясь дивной тишине,
Он наслаждался страстно и вполне.

Не нравится он вам, читатель мой…
Но в этот миг он был любим недаром;
Он был проникнут мирной простотой,
Он весь пылал святым и чистым жаром,
Он покорялся весь душе другой.
Он был любим — как скоро! Но, быть может,
Я на свою Парашу клевещу…
Скажите — ваша память мне поможет,—
Как мне назвать ту страстную тоску,
Ту грустную, невольную тревогу,
Которая берет вас понемногу…
К чему нам лицемерить — о друзья! —
Ее любовью называю я.

Но эта искра часто гаснет… да;
И, вспыхнувши, горит довольно странно
И смертных восхищает — не всегда.
Я выражаюсь несколько туманно…
Но весело, должно быть, господа,
Разгар любви следить в душе прекрасной,
Подслушать вздох, задумчивую речь,
Подметить взгляд доверчивый и ясный,
Былое сбросить всё, как ношу с плеч…
Случайности предаться без возврата
И чувствовать, что жизнь полна, богата
И что способность праздного ума
Смеяться надо всем — смешна сама.

И так они сидели рядом… С ней
Заговорил он… Странен, но понятен
Параше смысл уклончивых речей…
Она его боится, но приятен
Ей этот страх — и робости своей
Она едва ль не радуется тайно.
Шутя, скользит небрежный разговор;
И вдруг глаза их встретились случайно —
Она не тотчас опустила взор…
И встала, без причины приласкалась
К отцу… ласкаясь, тихо улыбалась,
И, говоря о нем, сказала: «он».—
Читатель, я — признайтесь — я смешон.

А между тем ночь наступает… в ряд
Вдали ложатся тучи… ровной мглою
Наполнен воздух… липы чуть шумят;
И яблони над темною травою,
Раскинув ветки, высятся и спят —
Лишь изредка промчится легкий трепет
В березах; там за речкой соловей
Поет себе, и слышен долгий лепет,
Немолчный шёпот дремлющих степей.
И в комнату, как вздох земли бессонной,
Влетает робко ветер благовонный
И манит в сад, и в поле, и в леса,
Под вечные, святые небеса…

Я помню сам старинный, грустный сад,
Спокойный пруд, широкий, молчаливый…
Я помню: волны мелкие дрожат
У берега в тени плакучей ивы;
Я помню — много лет тому назад —
Я в том саду хожу в траве высокой
(Дорожки все травою поросли),
Заря так дивно рдеет… блеск глубокой
Раскинулся от неба до земли…
Хожу, брожу, задумчивый, усталый,
О женщине мечтаю небывалой…
И о прогулке поздней и немой —
И это всё сбылось, о боже мой!

«А не хотите ль в сад? — сказал старик,—
А? Виктор Алексеич! вместе с нами?
Сад у меня простенек, но велик;
Дорожки есть — и клумбочки с цветами».
Они пошли… вечерний, громкий крик
Коростелей их встретил; луг огромный
Белел вдали… недвижных туч гряда
Раскинулась над ним; сквозь полог темный
Широких лип украдкою звезда
Блеснет и скроется — и по аллее
Идут они: одна чета скорее,
Другая тише, тише всё… и вдруг
С супругой добродетельный супруг

Отстал… О хитрость сельская! Меж тем
Параша с ним идет не слишком скоро…
Ее душа спокойна — не совсем:
А он не начинает разговора
И рядом с пей идет, смущен и нем.
Боится он внезапных объяснений,
Чувствительных порывов… Иногда
Он допускал возможность исключений,
Но в пошлость верил твердо и всегда.
И, признаюсь, он ошибался редко
И обо всем судил довольно метко…
Но мир другой ему был незнаком.
И он — злодей! — не сожалел о нем.

«Помилуйте, давно ль ваш Виктор был
И тронут и встревожен и так дале?»
Приятель мой — я вам сказать забыл —
Клялся в любви единственно на бале —
И только тем, которых не любил.
Когда же сам любовной лихорадки
Начальный жар в себе он признавал,
Его терзали, мучили догадки —
Свою любовь, как клад, он зарывал,
И с чувствами своими, как художник,
Любил один возиться мой безбожник…
И вдруг — с уездной барышней — в саду…
Едва ль ему отрадней, чем в аду.

Но постепенно тает он… Хотя
Почтенные родители некстати
Отстали, но она — она дитя;
На этом тихом личике печати
Лукавства нет; и вот — как бы шутя
Ее он руку взял… и понемногу
Предался вновь приятной тишине…
И думает с отрадой: «Слава богу,
До осени в деревне будет мне
Не скучно жить — а там… но я взволнован.
Я, кажется, влюблен и очарован!»
Опять влюблен? Но почему ж? — Сейчас,
Друзья мои, я успокою вас.

Во-первых: ночь прекрасная была,
Ночь летняя, спокойная, немая;
Не све́тила луна, хоть и взошла;
Река, во тьме таинственно сверкая,
Текла вдали… Дорожка к ней вела;
А листья в вышине толпой незримой
Лепечут; вот — они сошли в овраг,
И, словно их движением гонимый,
Пред ними расступался мягкий мрак…
Противиться не мог он обаянью —
Он волю дал беспечному мечтанью
И улыбался мирно и вздыхал…
А свежий ветр в глаза их лобызал.

А во-вторых: Параша не молчит
И не вздыхает с приторной ужимкой;
Но говорит, и просто говорит.
Она так мило движется — как дымкой,
Прозрачной тенью трепетно облит
Ее высокий стан… он отдыхает;
Уж он и рад, что с ней они вдвоем.
Заговорил… а сердце в ней пылает
Неведомым, томительным огнем.
Их запахом встречает куст незримый,
И, словно тоже страстию томимый,
Вдали, вдали — на рубеже степей
Гремит, поет и плачет соловей.

И, может быть, он начал понимать
Всю прелесть первых трепетных движений
Ее души… и стал в нем утихать
Крикливый рой смешных предубеждений.
Но ей одной доступна благодать
Любви простой, и детской и стыдливой…
Нет! о любви не думает она —
Но, как листок блестящий и счастливый,
Ее несет широкая волна…
Всё — в этот миг — кругом ей улыбалось,
Над ней одной всё небо наклонялось.
И, колыхаясь медленно, трава
Ей вслед шептала милые слова…

Они всё шли да шли… Приятель мой
Парашей любовался молчаливо;
Она вся расцветала, как весной
Земля цветет и страстно и лениво
Под теплою, обильною росой.
Облитое холодной, влажной мглою,
Ее лицо горит… и понял он,
Что будет он владеть ее душою,
Что он любим, что сам он увлечен.
Она молчит — подобное молчанье
Имеет всем известное названье…
И он склонился — и ее рука
Под поцелуем вспыхнула слегка.

Читайте дальше, дальше, господа!
Не бойтесь: я писатель благонравный.
Шалил мой друг в бывалые года,
Но был всегда он малый «честный, славный»
И не вкушал — незрелого плода.
Притом он сам был тронут: да признаться,
Он постарел — устал; не в первый раз
Себе давал он слово не влюбляться
Без цели… иногда в свободный час
Мечтал он о законном, мирном браке…
Но между тем он чувствует: во мраке
Параша вся дрожит… и мой герой
Сказал ей: «Не вернуться ль нам домой?»

Они пошли домой; но — признаюсь —
Они пошли дорогой самой длинной…
И говорили много: я стыжусь
Пересказать их разговор невинный
И вовсе не чувствительный — клянусь.
Она болтала с ним, как с старым другом,
Но голос бедной девушки слегка
Звенел едва исчезнувшим испугом,
Слегка дрожала жаркая рука…
Всё кончено: она ему вверялась,
Сближению стыдливо предавалась…
Так в речку ножку робкую дитя
Заносит, сук надежный ухватя.

И, наконец, они пришли домой.
За ужином весьма красноречиво
И с чувством говорил приятель мой.
Старик глядит на гостя, как на диво;
Параша тихо подперлась рукой
И слушает. Но полночь бьет; готова
Его коляска; он встает; отец
Его целует нежно, как родного;
Хозяйка чуть не плачет… наконец
Уехал он; но в самый миг прощанья
Он ей шепнул с улыбкой: «До свиданья»,
И, уходя совсем, из-за дверей
Он долгим взглядом поменялся с ней.

Он едет; тихо всё… глухая ночь;
Перед коляской скачет провожатый.
И шепчет он: «Я рад соседям… дочь
У них одна; он человек богатый…
Притом она мила…» Он гонит прочь
Другие, неуместные мечтанья,
Отзвучия давно минувших дней…
Не чувствуя ни страха, ни желанья,
Она ходила в комнатке своей;
Ее душа немела; ей казалось,
Что в этот миг как будто изменялось
Всё прежнее, вся жизнь ее, — и сон
Ее застиг; во сне явился — он.

Он… грустно мне; туманятся слезой
Мои глаза… гляжу я: у окошка
Она сидит на креслах; головой
Склонилась на подушку; с плеч немножко
Спустилася косынка… золотой
И легкий локон вьется боязливо
По бледному лицу… а на губах
Улыбка расцветает молчаливо.
Луна глядит в окно… невольный страх
Меня томит; мне слышится: над спящей,
Как колокольчик звонкий и дрожащий,
Раздался смех… и кто-то говорит…
И голосок насмешливо звенит:

«В теплый вечер в ульях чистых*
Зреют светлые соты́;
В теплый вечер лип душистых
Раскрываются цветы;
И когда по ним слезами
Потечет прозрачный мед —
Вьется жадно над цветами
Пчел ликующий народ…
Наклоняя сладострастно
Свой усталый стебелек,
Гостя милого напрасно
Ни один не ждет цветок.
Так и ты цвела стыдливо,
И в тебе, дитя мое,
Созревало прихотливо
Сердце страстное твое…
И теперь в красе расцвета,
Обаяния полна,
Ты стоишь под солнцем лета
Одинока и пышна.
Так склонись же, стебель стройный,
Так раскройся ж, мой цветок;
Прилетел жених… достойный —
В твой забытый уголок!»

Но, впрочем, это кончиться ничем
Могло… он мог уехать — и соседку,
Прогулку и любовь забыть совсем,
Как забываешь брошенную ветку.
Да и она, едва ль… но между тем
Как по̀ саду они вдвоем скитались —
Что̀, если б он, кого все знаем мы,
Кого мы в детстве, помнится, боялись,
Пока у нас не развились умы, —
Что́, если б бес печальный и могучий
Над садом тем, на лоне мрачной тучи
Пронесся и над любящей четой
Поник бы вдруг угрюмой головой, —

Что б он сказал? Он видывал не раз,
Как Дон Жуан какой-нибудь лукаво
Невинный женский ум, в удобный час,
Опутывал и увлекал… и, право,
Не тешился он зрелищем проказ,
Известных со времен столпотворенья…
Лишь иногда с досадой знатока
Он осуждал его распоряженья,
Давал советы изредка, слегка;
Но всё ж над ней одной он мог смеяться.
А в этот раз он стал бы забавляться
Вполне и над обоими. Друзья,
Вы, кажется, не поняли меня?

Мой Виктор не был Дон Жуаном… ей
Не предстояли грозные волненья.
«Тем лучше, — скажут мне, — разгар страстей
Опасен»… точно; лучше, без сомненья,
Спокойно жить и приживать детей —
И не давать, особенно вначале,
Щекам пылать… склоняться голове…
А сердцу забываться — и так дале.
Не правда ль? Общепринятой молве
Я покоряюсь молча… Поздравляю
Парашу и судьбе ее вручаю —
Подобной жизнью будет жить она;
А кажется, хохочет сатана.

Мой Виктор перестал любить давно…
В нем сызмала горели страсти скупо;
Но, впрочем, тем же светом решено,
Что по любви жениться — даже глупо.
И вот в кого ей было суждено
Влюбиться… Что ж? он человек прекрасный
И, как умеет, сам влюблен в нее;
Ее души задумчивой и страстной
Сбылись надежды все… сбылося всё,
Чему она дать имя не умела,
О чем молиться смела и не смела…
Сбылося всё… и оба влюблены…
Но всё ж мне слышен хохот сатаны.

Друзья! я вижу беса… на забор
Он оперся — и смотрит; за четою
Насмешливо следит угрюмый взор.
И слышно: вдалеке, лихой грозою
Растерзанный, печально воет бор…
Моя душа трепещет поневоле;
Мне кажется, он смотрит не на них —
Россия вся раскинулась, как поле,
Перед его глазами в этот миг…
И как блестят над тучами зарницы,
Сверкают злобно яркие зеницы;
И страшная улыбка проползла
Медлительно вдоль губ владыки зла.

Я долго был в отсутствии; и вот
Лет через пять я встретил их, о други!
Он был женат на ней — четвертый год
И как-то странно потолстел. Супруги
Мне были ради оба. Мой приход
Напомнил ей о прежнем — и сначала
Ее встревожил несколько… она
Поплакала; ей даже грустно стало,
Но грусть замужней женщины смешна.
Как ручеек извилистый, но плавный,
Катилась жизнь Прасковьи Николавны;
И даже муж — я вам не всё сказал —
Ее весьма любил и уважал.

Сперва он тешился над ней; потом
Привык к ним ездить; наконец — женился;
Увидев дочь под свадебным венцом,
Старик отец умильно прослезился —
И молодым построил славный дом,
Обширный — по-старинному удобно
Расположенный… О друзья мои,
Поверьте: в жизни всё правдоподобно…
Вы, может быть, мне скажете: любви,
Ее любви не стоил он… Кто знает?
Друзья, пускай другой вам отвечает;
Пора мне кончить; много я болтал;
И вам я надоел, и сам устал.

Но — боже! то ли думал я, когда,
Исполненный немого обожанья,
Ее душе я предрекал года
Святого, благодатного страданья!
С надеждами расставшись навсегда,
Свыкался я с суровым отчужденьем,
Но в ней ласкал последнюю мечту
И на нее с таинственным волненьем
Глядел, как на любимую звезду…
И что ж? я был обманут так невинно,
Так просто, так естественно, так чинно,
Что в истине своих желаний я
Стал сомневаться, милые друзья.

И вот что ей сулили ночи той,
Той летней ночи страстные мгновенья,
Когда с такой тревожной быстротой
В ее душе сменялись вдохновенья…
Прощай, Параша!.. Время на покой;
Перо к концу спешит нетерпеливо…
Что ж мне сказать о ней? Признаться вам,
Ее никто не назовет счастливой
Вполне… она вздыхает по часам
И в памяти хранит как совершенство
Невинности нелепое блаженство!
Я скоро с ней расстался… и едва ль
Ее увижу вновь… ее мне жаль.

Мне жаль ее… быть может, если б рок
Ее повел другой — другой дорогой…
Но рок, так всеми принято, жесток;
А потому и поступает строго.
Припомнив взгляд любимый, я бы мог,
Я бы хотел сказать, чем, расставаясь
С Парашей, вся душа томится… но —
На серебристом снеге разгораясь,
Блестят лучи; скрипит мороз; давно
Пора на свежий воздух, на свободу…
И потому я кланяюсь народу
Читателей — снимаю свой колпак
Почтительно и выражаюсь так:

Читатель мой, прощайте! Мой рассказ
Вас усыпил иль рассмешил — не знаю;
Но я, хоть вижусь с вами в первый раз,
Дальнейшего знакомства не желаю…
Всё оттого, что уважаю вас,
Свои ошибки вижу я: их много;
Но вы добры, я слышал, и меня
По глупости простите ради бога!
А вы, мои любезные друзья,
Не удивляйтесь: страстию несчастной
С ребячьих лет страдал ваш друг прекрасный.
Писал стихи… мне стыдно; так и быть!
Прошу вас эти бредни позабыть!

А если кто рассказ небрежный мой
Прочтет — и вдруг, задумавшись невольно,
На миг один поникнет головой
И скажет мне спасибо: мне довольно…
Тому давно — стоял я над кормой,
И плыли мы вдоль города чужого;
Я был один на палубе… волна
Вздымала нас и опускала снова…
И вдруг мне кто-то машет из окна.
Кто он, когда и где мы с ним видались,
Не мог я вспомнить… быстро мы промчались —
Ему в ответ и я махнул рукой —
И город тихо скрылся за горой.