"Что за проклятый вечер! Сначала эта рифма подлейшая, а теперь вот иеще какая-то мерзость лезет!" – подумал Кобыльников и даже сгорел весь отстыда.
А вечер между тем шел своим чередом.
Папа Лопатников без трех обремизил статского советника Поплавкова, несчастие которого до такой степени поразило присутствующих, что все, дажеиграющие, как-то сжались и притихли, как бы свидетельствуя этим скорбныммолчанием о своем сочувствии к великому горю угнетенного многочисленнымсемейством мужа. Поплавков сидел красный как рак и как бы не понимал, чтовокруг него происходит; даже ремиза не ставил, а бессознательно чертилпальцем по столу какую-то необыкновенную цифру. Супруга же его, заглянув вкомнату играющих, тотчас повернула налево кругом и сказала во всеуслышание:
– А мой дурак только и дела, что проигрывает!
Дети шумели и волновались: Митя Прорехин доказательно убеждал ВасюЗатиркина отдать ему свою долю орехов, приводя в основание такой резон, чтоу того, кто кушает много лакомства, делаются со временем соломенные ножки. Маня Кулагина упрашивала братца Сашу представить, как у них на двореиндейские петухи кричат: "Здравия желаем, ваше благородие!" Сеня Порубин, мальчик горбатенький и злющий, как бы провидя, что происходит в душеКобыльникова, подбегал к нему и начинал задирать насчет отношений его кНаденьке, причем позволял себе даже темные намеки относительно каких-тоинтимностей, будто бы существовавших между Наденькой ипервоклассником-гимназистом Прохоровым, который в это самое время забился вугол и, видимо, наслаждался, ковыряя в носу. И Кобыльников никак не могпоймать Порубина, чтоб надрать ему хорошенько уши, потому что скверныйчертенок, произведя ехидство, ускользал из рук его, как змея.
Наденька то и дело порхала по комнате и, как нарочно, смеялась иболтала с особенным увлечением именно в то время, когда проходила мимоогорченного поэта. Злую мысль внушил Кобыльникову Сеня Порубин.
– Еще бы не быть веселой, когда душка Прохоров здесь! – процедил онсквозь зубы в одну из минут, когда Наденька была близко него.
Наденька вспыхнула и как будто оступилась.
– Вы это что говорите? – спросила она, останавливаясь перед ним.
– Ничего; я говорю, что не мудрено, что некоторым людям весело: душкаПрохоров здесь! – глупейшим образом настаивал Кобыльников, поигрываяключиком от часов.
– Я надеюсь, однако, что от этой минуты между нами все кончено? – сказала Наденька и тотчас же удалилась.
– Это как вам угодно-с, – говорил вслед Кобыльников, – конечно, сомной расстаться что же значит, когда есть в запасе душка Прохоров!
Обида эта глубоко уязвила крошечное сердце Наденьки, тем болееуязвила, что в упреке Кобыльникова была некоторая доля правды. Действительно, был короткий промежуток времени, но очень, впрочем, короткий, когда Наденька увлекалась Прохоровым. Слишком рано развитыйребенок, она уже мечтала о чем-то; она украшала Прохорова различнымидостоинствами и добродетелями, которые создавало ее детское воображение; она любила уединяться с ним и с большою важностью говорила ему: "Теперь, Прохоров, потолкуемте о вашем будущем!"
Но Прохоров любил только ковырять в носу и говорил с увлечениемединственно о лакомствах, потому что в душе был великий и страстный обжора. Увлечение Наденьки скоро прошло: она была даже убеждена, что никто ничегоне заметил… и вдруг!! Наденька бегала около елки, суетилась и болтала безумолку, но сердце ее работало. Среди начатой фразы она вдруг почувствовала, что нечто теснит ее грудь, что нечто жгучее подступает к ее глазам. Онавырвалась из толпы и убежала во внутренние комнаты.
Кобыльников все это видел, но ничего не понял. Он видел, что Наденькавесела, и понял только то, что у Наденьки, должно быть, башмачокразвязался, если она стремительно убежала.
А Наденька между тем, уткнувшись в подушку, обливала ее горячимислезами. И чем обильнее лились эти слезы, тем мягче и легче становиласьсамая обида, вызвавшая их, тем назойливее и назойливее смотрелось в душуиное чувство, чувство, которое в одно и то же время и заставляло ныть еебедное сердце, и проливало в него целые потоки радости и успокоения.
– Гадкий Кобыльников! – сказала она с последним всхлипыванием, – бедный Митенька! – повторила она вслед за тем, сладко задумавшись.
Елка между тем догорела; по данному знаку дети ринулись на нее всейтолпою и тотчас же повалили на землю; произошло всеобщее замешательство; слышался визг, смешанный с кликами торжества; Сеня Порубин, несмотря насвою хилость и многочисленные изъяны, как-то так изловчился, что успелзапихать в свои карманы чуть ли не половину гостинцев; Прохоров тоже полезбыло на фуражировку вместе с прочими, но ему не удалось достать ни однойпалочки пастилы, потому что дети подкатывались ему под ноги и решительно недавали приняться за дело как следует; да к тому же и няня маленькихПоплавковых без церемонии поймала его за руку и вывела из толпы, сказав приэтом строго: "Стыдись, сударь! такой большой вырос, а с детьми баловатьсяхочешь! еще Машеньке ручку отдавишь!"
Как было бы совестно Наденьке, если бы она видела эту сцену!
Но об ней вспомнили только тогда, когда елки уже не существовало. ПапаЛопатников серьезно обеспокоился и собрался было на поиск за своеюдевочкой, как она появилась сама в дверях залы.
Наденька была несколько бледна, но на вопрос папаши: "не болит лиголовка?" отвечала: "не болит", а на вопрос: "не болит ли животик?" отвечала: "ах, что вы, папаша!" и, вся вспыхнувши, спрятала свое личико наотцовской груди.
– Что же с тобой, душенька? – допрашивал папаша.
– Ах, папаша, какой вы! – отвечала Наденька и порхнула от него всторону.
Во время этого допроса у Кобыльникова как-то все выше и вышеподнималось сердце, и вдруг сделалось для него ясно, что он пресквернуюштуку сыграл, сказавши Наденьке такую пошлость. С злобою, почти сненавистью взглянул он на Сеню Порубина и начал было показывать золоченыйорех, чтоб подманить его к себе, но Сеня словно провидел, что делается вдуше его, и, сам показывая ему целую кучу золоченых орехов, только смеялся, а с места не трогался.
"Ну, черт с тобой! когда-нибудь после разделаемся!" – подумалКобыльников и в ту же самую минуту как бы инстинктивно взглянул в тусторону, где была Наденька.
Оттуда глядели на него два серых глаза, и глядели с тем жебезграничным простодушием, с тою же беззаветною нежностью, с какою ониприветствовали его из-за елки в минуту прихода. Точно приросли к нему этиглубокие, большие глаза, точно не в силах были они смотреть никуда в другуюсторону. Кобыльникову почуялось, словно кровь брызнула у него из сердца ивот источается капля по капле и наполняет грудь его! Горячо и бодро вдругстало ему.
– Посмотрите-ка, Надька-то! – шептала змеище Поплавкова горынчищуПорубиной – глаз не может от этого молокососа отвести, словно съесть егохочет!
– Влюблена, Анна Петровна, как кошка влюблена! – отвечала mamanПорубина и как-то злобно дрогнула при этом плечами.
– Удивляюсь, однако, чего этот старый дуралей смотрит!
– А чем же он не партия? Для бесприданницы и этакой хоть куда!
– Ну, да все же…
– Вы что же ко мне не идете? – спрашивала между тем НаденькаКобыльникова тем полушепотом, в который невольно переходит голос, когдаидет речь о деле, затрогивающем все живые струны существа.
Кобыльников не отвечал; он просто-напросто задыхался.
– Вы что ко мне не идете? – повторила Наденька.
Он продолжал молчать, хотя сердце в нем умирало от жажды высказаться. Он чувствовал, что если вымолвит хоть одно слово, то не в силах будетвыдержать. Может быть, он бросится к Наденьке и стиснет в своих руках этодоброе, любящее создание; может быть, он не бросится, но зальется слезами изарыдает…
– Вы отчего мне руки не даете? – настаивала Наденька.
– Наденька! – вырвалось из груди Кобыльникова.
– Вы зачем глупости говорите?
– Голубчик! – простонал Кобыльников.
– А когда будут стихи?
Кобыльников уж совсем было собрался отвечать, что стихи не миф, чтостихи почти совсем готовы, что не только одно стихотворение, но десять, двадцать, сто стихотворений готов он настрочить на прославление своеймилой, бесценной Наденьки, как вдруг скверный мальчишка Порубин испортилвсе дело.
– Вобраз! – пискнул он, едва-едва не проскакивая между ногКобыльникова.
Кобыльникову показалось, что сам злой дух говорит устами мальчишки.
– Ты почему знаешь? – сказал он, рванувшись в погоню за мальчиком ипоймав-таки его, – нет, ты говори, почему ты знаешь?
– Мамаша, меня Кобыльников дерет! – завизжал во всю мочь Сеня.
При этом восклицании Кобыльников невольно выпустил из рук свою добычуи даже начал гладить Сеню по голове.
– Нечего, нечего гладить по голове! – шипел юный змееныш, – мамаша! онменя дерет за то, что я его поймал с Наденькой.
Началось следствие.
