и дрожащим голосом позвала папу. Море презрительно шлепнуло в ответ очередную волну и с достоинством откатилось.
Мама, приложив ладонь к глазам, пыталась рассмотреть хоть какие-то признаки жизни на безмолвной глади, но так ничего и не увидела. И тогда она заметалась. На ее отчаянные крики слетелись не только чайки, но и обгоревшие пляжники.
Кто-то с трагическими интонациями в голосе стал рассказывать, что в этом же месте в прошлом году утонул чемпион мира по плаванию и про какие-то подводные течения. Другой умник добавил, что даже если найдут тело, то перевезти утопленника будет невозможно без специального разрешения.
При этих словах мама рухнула на гальку в полубессознательном состоянии.
* * *
А папа и правда ничего не слышал – он ставил рекорды по подводному плаванию.
Вдохнув полную грудь воздуха, он плыл под водой больше минуты. Затем на секунду поднимался, как кит, на поверхность, чтобы через трубку вдохнуть немного воздуха, и уходил опять на глубину.
Выплыв минут через двадцать у дальних скал, он снял ласты и направился уже по берегу к месту, где оставил маму в компании Оли и Толи. И тут он услышал крики о помощи, со всех сторон бежали люди. На берегу лежала без движения женщина в знакомом до боли купальнике и, кажется, уже не шевелилась, а над ней склонились скорбные отдыхающие, и кто-то уже пытался делать искусственное дыхание.
Папа похолодел. Побросав наловленных в камнях крабов, в три прыжка очутился у тела.
На подкашивающихся ногах он приблизился к лежащей на гальке маме.
Какой-то дочерна загорелый южанин излишне рьяно делал дыхание рот в рот и массаж сердца. При этом он, видимо, полагал, что сердце находится и справа, и слева, потому что его ладони покоились сразу на обеих маминых грудях. Отшвырнув спасителя, папа склонился над телом и белыми от ужаса губами прошептал мамино имя.
То ли помогли реанимационные мероприятия усатого добровольца, то ли мамино подсознание уловило почти беззвучный шепот, но она открыла мутные от слез глаза и уставилась на полумертвого от ужаса папу. И тут она завыла и вцепилась в его тогда еще кудрявые волосы.
Бедный мой папа даже не почувствовал боли, он решил, что его любимая Верочка от долгого пребывания под водой лишилась рассудка, и диким голосом завопил:
– Скорую!
Не дожидаясь, пока кто-то добежит до телефона и наберет «ноль три», он схватил маму на руки и дикими прыжками понесся в сторону дороги по огромным мокрым прибрежным валунам.
Мама отбивалась и кричала что-то про то, как папа утонул и она его бросилась спасать, как русалочка – принца из сказки Андерсена.
Папа, услышав, что его назвали принцем, ускорился. И тут его нога соскользнула, и он полетел вперед. Поскольку руки у него были заняты мамой, он со всей дури саданулся лбом об острый угол камня.
Падение отрезвило обоих.
Папино лицо немедленно залилось кровью. Ткнув пальцем в лоб, чтобы проверить глубину раны, промахнувшись и не почувствовав дна, он не нашел ничего умнее, чем спросить:
– Мозг виден? – и рухнул в обморок.
Мама в очередной раз осела рядом.
Немедленно подскочил южанин и привычно приладил руки на маминых грудях. Но тут, к счастью, подоспела скорая. Погрузили незадачливых утопленников и понеслись в город. В пути разобрались, кто утопленник, а кто спасающий, причем мама пришла в себя настолько, что сказала папе, что если бы он не упал, то она бы ему голову сама проломила.
По дороге подобрали роженицу и мальчика с переломом ноги и наконец причалили к дверям местной больнички. Ввалились в мрачный приемный покой, как с поля боя: папа с окровавленным полотенцем на голове и плачущим мальчиком в руках и полуголая мама, поддерживающая роженицу, которая то и дело принималась голосить.
Их встретил фельдшер со следами вчерашнего веселья на лице, повел мутными глазами справа налево и, сумев наконец сконцентрировать взгляд в одной точке, выдал на голубом пьяном глазу:
Налево нас – рать, направо нас – рать
Е… – битвою мать Россия спасена!
Для папы это было лучше любого обезболивающего.
Ну, роженицу – в больничку, мальчика – в гипс.
Папе лоб зашивали, как матрас, через край, мама бы лучше заштопала.
А фельдшер только приговаривал:
– Ничего, мужик! Голова болит – жопе легче.
Причем было непонятно, чьей жопе, потому что в той же комнате маялся мужик с геморроем, и главное было внимательно следить, чтобы небрезгливый фельдшер, обрабатывая папину рану и воспаленный геморрой, хотя бы сполоснул руки между процедурами.
Пока вернулись обратно на базу, спустились густые сумерки.
* * *
Где-то высоко, на седьмом небе, ругались греческий Эрос и римский Купидон. На самом деле разницы между ними большой не было, но они никак не могли выяснить, кто же из них главнее. Каждый вечер они устраивали соревнования по созданию уникального аромата южной ночи.
Сегодня была очередь Эроса. Он считал себя более чувственным и опытным. В этот раз Эрос добавил к благоуханию моря запах сырой рыбы, немного женских духов с унизительным названием «Может быть», душок гниющих водорослей и запах шашлыка. Немного подумав, плеснул несколько капель сока перезрелых персиков и кипарисового масла.
Эрос последнее время был недоволен собой: он никак не мог угадать с запахом магнолии. Несколько лишних капель настолько дурманили головы, что люди теряли всякий стыд и сливались в объятиях, даже толком не познакомившись. Потом Эросу доставалось от Высшего суда за последствия южных оргий. Купидон хихикал, а Эрос злился и уменьшал дозу. Ночи переставали быть ароматными, объятья становились пресными, разговоры скучными, и разочарованные пары расходились еще до полуночи.
Сегодня Эрос опять задумался над цветочным букетом. Может, чуть-чуть вербены? Пары, обнявшись, чинно сидели на скамейках, ожидая вечерней порции дурмана.
Наконец Эрос решился. Капнул вербены, немного мака, потом решил, что пересластил, и добавил запах апельсинового сада. Цикады уже трещали без умолку, заглушая плеск вечерней волны. Эрос вновь взялся за флакон с магнолией – еще только одну каплю! Но рука его дрогнула, он пролил лишнего, южная ночь мгновенно наполнилась пьянящим ароматом, и пары слились в страстных поцелуях. Эрос досадливо крякнул и столкнул с ухмылкой рассевшегося на облаке Купидона. Что-либо исправлять сегодня было поздно. Скоро с моря подует свежий бриз и запахи растают в прибрежном тумане. Днем ночные ароматы кажутся крайне неуместными и просто неприличными, как густые сладкие духи на невинной девушке. Эрос прикрыл усталые глаза, выключил луну и уснул. Торжествующий Купидон примостился рядом. Их время кончилось. Над Черным морем занималась заря. Чувственные запахи южной
