доске, и я останавливал ее локтем. Новое перо стучало о стеклянное дно. А жирная капля – на матовом острие с бороздкой – дрыгалась, как лягушка в клюве цапли.
Особый трепет вызвала нежно-шершавая промокашка! Она впитывала в себя капли разной величины, превращаясь со временем в карту звездного неба.
С первых уроков стало понятно, что взялись мы за что-то большое, долгое и навязчивое.
Ряды палочек, овалов, закорючек, все это быстро смешалось на линованном поле тетради, словно шелуха от семечек, которую хотелось поскорей смахнуть прочь!
В теплые сентябрьские дни за окном манило солнце. А каракулей из тетрадок было много и в школьном саду: ломаные веточки в траве, засохшие кленовые сережки, согнутые вразнобой стебли астр, неряшливые фиолетовые лепестки с желтыми подпалинами. Даже грязно-серые облака мутно расплывались на небе, будто проступившие сквозь промокашку чернильные пятна.
Голос учительницы слышался из разных концов класса, рыжая девочка – моя соседка – закрывала ладонью тетрадь, словно моя жуткая мазня могла замарать ее аккуратные буковки.
Иногда учительница останавливалась возле нашей парты, опираясь руками на доску. Меня удивляло то, что Тамара Максимовна считала глупые закорючки таким важным делом. Она была красива, как все первые учительницы. Длинные имя и отчество ее ученики произносили старательно, почти филигранно, как витиеватую надпись на переходящем кубке.
2
На больших переменах ученики стремглав бежали сад.
Девочки вынимали котенка из подвального окна и гладили наперебой. Рыжая девочка прижимала его к щеке, совсем не брезгуя. И котенок играл лапкой с ее пушистыми волосками.
Мальчишки сидели на лавках, шоркая ногами землю. Пацан в поношенной форме предлагал всем побиться:
– Давай играть в кулачки!
Он протягивал сжатые ладони и объяснял:
– Бей!.. Если я увернусь, то буду бить в ответ.
К концу перемены на костяшках у пацанов горели красные пятна.
– Я всех победил! Всех-всех! – обвел нас заносчивым взглядом.
Его прозвали Кулачком.
Вечером нас забирали родители, а по дороге спрашивали про школу. Одна мамаша громко учила сына:
– А ты скажи ему в следующий раз: мол, я в азартные игры не играю!..
Домой я приходил, но не возвращался. Все для меня стало другим. Я стал замечать то, что не интересовало меня раньше. Вот появился на окне ящик с укропом. Тетя Галя выращивала «для зрения» сыну, а я видел в тощих всходах с завитушками мои неказистые прописные буковки! Вовик скучал без меня, пока не пошел в свою школу. И у нас разладилась игра в парикмахерской: мы перестали угадывать движение пальцев под простыней.
Крыши сараев уже не манили так, как раньше. Я потерял прежнюю ловкость, часто поскальзываясь на лужах, как перо ручки на кляксах. Даже царапины на любимых пластинках напоминали мне о кривых палочках в тетради.
В октябре пошли дожди, косые струйки чертились на стеклах школьных окон. Дрожащей рукой я пристраивал свои буквы к наклонной линейке в тетради, будто чучела на проволочный каркас. Особо растрепанно получались длинные «ж» или «ш».
Школа завела во мне пружину взросления. Появилось новое неприятное чувство: надо успевать, иначе «отстанешь»!
Задания на дом не сразу стали ежедневной привычкой. У меня вообще не было сформировано такое понятие. Все каждодневное давалось трудно. Все непонятное я просто хранил в себе – до поры до времени, потому что привык обходиться без чужой помощи.
Однажды учительница принесла в класс фильмоскоп и слайды с кадрами из фильма:
– Смотрите, это – ваши буквы!
На экране застыло грустное лицо – как чернильная капля, разлетевшаяся на несколько пятен – кудрявые волосы, темные глаза, маленькие усики! Смешной человек изображал наши буквы. Мы, смеясь, узнавали их: вот он вытягивал ногу и поднимал в руке тонкую трость – буква «к», вот снимал котелок, сгибаясь в жеманном поклоне – буква «г». Человек-буковка кривлялся на фоне красивых домов, стеклянных дверей, корзин с цветами и лохматых пальм – похожих на салфетки в стакане.
Занятия превратились в игру.
Прошла обида на «кривых бродяг», мои буковки пошли смелее походкой Чаплина к красной черте тетради!
3
После уроков несколько учеников оставались в группе продленного дня.
Помню, шел дождь, меня сморило после обеда, по детсадовской привычке. Я сдвинул стулья и прилег, подняв воротничок, как маленький бродяга Чарли.
– Пойдешь спать в изолятор?
Нянечка отвела меня в сумрачное помещение, с кроватями, похожими на больничные носилки. На одной из них сидела моя рыжая соседка по парте. Она смутилась, ерзая и расправляя подол белой гофрированной юбки, будто снежинка из салфетки. Подобные снежинки на праздник мы вырезали ножницами, выстригая на сгибах разные причудливые дырочки.
Можно сказать, что в тот момент я впервые столкнулся с ощущением женственности.
Девочку звали Ира:
– Он подглядывает за мной! – капризно сказала она.
– Да больно надо.
Нянечка ее успокоила: «У нас лежат только больные дети!» И мы умолкли. С того дня Ира заходила в изолятор первой, раздевалась и звала мальчишек: «Идите!.. Долго еще? – Или вовсе капризно: – Только не сопеть раньше времени!..»
На уроках Ира писала лучше всех, а закончив, складывала руки на парте и замирала, чтобы привлечь внимание учительницы. Или поднимала руку, с кошачьими царапинами. Наши мамы сдружились первыми и забирали нас из школы по очереди. Мы шли по улице, взявшись за руки, и прохожие часто спрашивали мам, глядя на нас: «Двойняшки?!» Особенно умилялись мужички, что стояли на ступеньках винного магазина, мол, трещат, как два попугайчика!
Путь домой вел мимо палисадника, огороженного спинками от кроватей, с железными прутьями, увенчанными витиеватыми набалдашниками. Высвободив ладонь девочки, я ковылял к ним походкой Чарли и дергал, вихляя спиной: мол, смотрите: умора – это моя трость застряла!
Во дворах зияли дыры открытых погребов, и так хотелось пройтись по их краю, как в смешном кино, чтобы зрители гадали: упадет или нет? В траве лежали кучи новой картошки, пахнувшей речным песком и деревней. Сушились старые пальто для укрывания погреба в морозы. А я представлял себе, как маленький бродяга примеряет рваное пальто без пуговиц, затем снимает с веревок прищепки, превращая их в смешных деревянных кузнечиков, прыгающих на груди.
4
На уроке чтения наш класс превращался в птичий базар! «Ма-ма мы-ла ра-му». Я не мог произнести «ма-ма» раздельно! Этот звук с младенчества был цельным, и когда его разделили – то будто вынули душу! Я спотыкался об тире, карябая ногтем в букваре: «Ма-ма мы-ла ра-му». Звук «ры» накладывался на звук «ра», вытесняя его.
Еще долго не мог я понять нужности школьного обучения и просто терпел.
Легче давалась арифметика. В сложении и вычитании чувствовался дух
